Сны под снегом(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)
Шрифт:
Куда же вы так поспешаете? — спрашиваю я, пораженный.
В этом месте от толпы отделяется мой добрый приятель, Буераков.
Неужели вы ничего не слыхали? А еще считаетесь образцовым чиновником.
Нет, я не слыхал. Не знаю.
Ведь это похоронная процессия проходит перед вашими глазами.
Но кого же хоронят, кого же хоронят?
Прошлые времена хоронят — торжественно отвечает мой приятель.
А поэта Пушкина — воскресить.
Кто же за него вступился? —
Чувство благородства воспитаннику привил и научил значению, как сам с гордостью признавался императрице-матери, слова: долг.
Может младший братишка, либеральный князь Константин.
Итак строптивый негр, в забвение сосланный Николаем, с почетом возвращается, и хоть не телом, так живым стихом, и растроганная Россия внемлет: здравствуй, племя младое, незнакомое! не я увижу твой могучий поздний возраст, когда перерастешь моих знакомцев и старую главу их заслонишь от глаз прохожего.
Тут и Анненкова пробил час, литератора из свиты нашего прежнего Бога, у Тургенева ныне на посылках; друг Тургенева — это его занятие и титул; в гостиную вбегает запыхавшись: mesdames et messieurs, Иван Сергеевич сию минуту прибудет; но и другим охотно комиссии исполняет; вот, выплатив отступное наследникам, убитому поэту с энтузиазмом служит, сперва шесть томов, а когда цензура дальше отпускает вожжи, седьмой, дополнительный издает.
Россия внемлет: буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; то как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя.
Когда он рухнул в снег, лицеистов заперли в дортуаре. Петрашевский в морозом скованное окно дышал, но за ним.
И этому внемлет Россия: лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою, я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою.
И я читаю с дрожью пальцев, и сердце пронизывает боль: это о тебе, Пушкин, или обо мне?
На берег выброшен.
Сушу на солнце под скалою.
Но снова: и он по площади пустой бежит и слышит за собой — как будто грома грохотанье — тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой. И, озарен луною бледной, простерши руку в вышине, за ним несется Всадник Медный на звонко скачущем коне.
Это здесь, в этом громадном городе, где воздух кажется спертым от тумана, смешанного с людским дыханием, городе скорбей и никогда не удовлетворяемых желаний, фальшивых улыбок, городе отравляющей лести и завистливого честолюбия, городе, в котором так трудно уснуть, а когда засыпаю — медь и гранит придавливают мне грудь.
По Высочайшей Милости вернулись мы, Пушкин, в этот город.
Сняв две комнаты на постоялом дворе Волкова на Большой Конюшенной, затыкая уши на чавканье и пыхтенье блистательной столицы, я разложил на столе бумаги.
Никто меня не знает, иногда только брат Дмитрий с порога: и что же, Миша,
А, ты снова за свое, он поднимает кверху руки, птичью голову наклоняет, еще из тебя не выветрилось.
Так что, ты уж сам на себя.
Минутку ждет и: тоже мне Пушкин тринадцатого курса, действительно.
Губернские очерки.
Из записок отставного надворного советника Щедрина.
Издал М. Салтыков.
Тургенев не одобрил, поэтому Некрасов отверг, не читая.
А Катков сразу ухватился.
Катков говорят свинья, но он идет в ногу с духом времени и поднимает тираж.
Все идут в ногу с духом времени.
Граф Соллогуб поставил в Александрийском Театре пьесу под названием «Чиновник».
Крикнем на всю Русь, что пришла пора вырвать зло с корнем!
Восхищенная публика хлопает, забрасывает артистов цветами.
Всех переполняет единое возвышенное чувство.
Каждый бы только расцарапывал раны, разоблачал, бичевал.
Чем более безжалостны и горьки слова писателя — тем более горячи аплодисменты.
Направление, господствующее в литературе, названо обличительным.
Губернские очерки принадлежат к господствующему направлению.
Забавно: была пустота и мрак, и глушь, и непонятое одиночество, и маска на каждый день, и скрытое желание, чтобы как-нибудь об этом рассказать, и следовательно раздвоение на Щедрина и Салтыкова, на Щедрина, который и есть я, и в то же время не есть, и вдруг — господствующее направление и голос Щедрина в хоре, голос вовсе не самый дерзкий.
И меня нет, Щедрин существует реальней, чем я, со слегка неуверенной улыбкой остается на сцене, чтобы выслушать банальные похвалы и снисходительные порицания.
Господин Щедрин в своих интересных рассказах коснулся одной из болезненных сторон нашей действительности.
Факты, собранные Щедриным, большей частью так и остались голыми фактами, не проникнутыми мыслью, сырым материалом, который еще ждет своего художника. Каждый из сообщаемых им фактов, хотя бы и подлинный, остается чуть ли не лишенным значения и не приводит ни к каким выводам.
Бедный Щедрин, несмотря на все я не думал, что он такой олух.
И только в журнале Некрасова.
Эти две статьи написал, правда, не Тургенев, или один из его высокородных друзей.
Их написали новые сотрудники, эти серьезные юноши в сюртуках и очках, умные сыновья захудалых провинциальных приходских священников.
Одни они поняли, почему Щедрин не возмущается во всеуслышание, не призывает небо к отмщению, не осуждает героев своих рассказов, но попросту их показывает: вот какие они, в таких условиях живут, так поступают, так говорят.
И я, Щедрин, поставленный в те же условия, немногим отличаюсь от моих товарищей.