Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825

Бойцов Михаил Анатольевич

Наконец в одно из воскресений государыня почувствовала слабость, сопровождавшуюся тошнотою и рвотою, и была принуждена лечь в постель. Первый медик Фишер сказал мне, что припадок императрицы – дурной знак и, если болезнь разовьется быстро, Европе скоро предстоит траур. Санхец, придворный медик, был совсем другого мнения, полагал случившееся безделицей, но говорил, что после таких усилий натуры государыня должна остаться на несколько часов в совершенном покое.

Все вышли. Я удалился из первых, чтобы сообщить о происшедшем принцессе Анне, тогда тоже нездоровой. Но она не приняла старшего из сыновей моих и велела ему идти к фрейлине Менгден, которой он и передал событие с императрицею.

Не удовольствовавшись этим, я послал за князем Черкасским, Бестужевым-Рюминым и фельдмаршалом Минихом. Когда они явились на мой зов, я представил им обоих врачей, которые и объяснили гг. министрам положение государыни. Мне оставалось уведомить о том же графа Остермана. Я поручил это обер-гофмаршалу графу Левенвольду, а сам тотчас же поспешил к императрице. «Я чувствую себя очень дурно, –

сказала мне государыня, – и боюсь, не близок ли мой конец. Однако же покоряюсь воле божией. Но что будет с империей! Страшно подумать, каким беспорядкам подвергнется она без меня. Знаю, как будут упрекать меня за то странное стечение обстоятельств, в котором оставлю Россию!» Я отвечал, что бог умилосердится к ее величеству; что государыня не должна так тревожиться судьбою России; что беспокойство только увеличивает ее страдание и что все земное ведется рукою провидения. Минуту спустя императрица приказывала мне уведомить принцессу, но от самого себя, о крайнем положении ее величества; спрашивала, съехались ли министры и что они делают; просила послушать, что они говорят. Спрошенный вскоре же об исполнении всех, этих повелений, я доложил императрице, что министры по случаю куртага уже собрались и готовы приступить к совещанию, что они очень опечалены известием о болезни ее величества и что то же самое чувство, как мне известно от фрейлины Менгден, испытывает ее высочество принцесса Анна.

Пока все находились в таком смущении, возвратился от Остермана Левенвольд, посланный к вице-канцлеру с запросом: что следует делать? Остерман чрез Левенвольда отвечал, что прежде всего следует подумать о престолонаследии, то есть учредить и утвердить порядок его возможно скорее и на прочных основаниях. С тем вместе Остерман передавал, что он не сомневается в постоянстве образа мыслей императрицы насчет новорождённого принца, а потому советует повторить пример Петра I, провозгласившего младенца, сына своего[88], наследником престола.

Одобрение императрицею мысли Остермана последовало тотчас же и было самое полное. Два кабинет-министра немедленно отправились к Остерману. «Я хочу, – говорила мне императрица, – сделать все, что зависит от меня. Остальное – во власти божией. Знаю наперед, что оставляю ребенка в грустных обстоятельствах: он не в состоянии, а родители его не вправе делать что-нибудь. Отец в особенности не имеет никаких дарований, чтоб быть поддержкою сына. Принцесса, правда, неглупа, но у нее жив отец, тиран своих подданных; он тотчас же явится сюда, начнет поступать в России, как в своем Мекленбурге, вовлечет наше государство в пагубные войны и приведет его к крайним бедствиям. Да, я вполне уверена, что когда умру, – память моя постраждет». Я умолял ее величество быть мужественнее, надеяться с божиею помощью на выздоровление – и вышел на несколько минут, чтобы сообщить министрам все слышанное мною от императрицы.

Фельдмаршал Миних заговорил первый. Он изъявлял опасение, что первым делом герцога Мекленбургского будет овладеть военачальством, произвести чрез то множество смут и потом, наверное, отмщать Россиею Австрии и Ганноверу. Эти опасения Миниха долгое время обсуждались всеми министрами.

Снова позванный к императрице, я оставался у ее величества несколько часов; но, возвратившись вечером домой, нашел у себя множество особ, в том числе и фельдмаршала Миниха: От него я узнал, что присутствующее у меня собрание – ревностные патриоты, которые, рассуждая по совести, кому бы приличнее было вручить правление на время малолетства императора, в случае если господь воззовет к себе государыню, – после многих размышлений и единственно в видах государственной пользы нашли способнейшим к управлению Россиею меня. В деле этого избрания, объяснял Миних, патриоты, кроме личных качеств моих, известных всем с самой выгодной стороны, руководились убеждением, что никто точнее меня не знает положения империи, никто ближе моего не знаком с делами внутренними и внешними, никто не может быть так приятен народу, как я. Министры же, – заключил фельдмаршал, уже привыкшие к моему образу действий, никому, кроме меня, подчиняться не желают.

Взволнованный таким объяснением, я отвечал собранию: «Если бы я не был уже твердо убежден, что имею в вас друзей, то должен бы был получить такое убеждение с этой самой минуты. Но я боюсь думать, что ваша дружба потребует от меня обязанностей, исполнение которых мне не по плечу. Плохое состояние моего здоровья, истощение сил, наконец, домашние заботы – все это в настоящее время вынуждает меня думать только об одном: как бы мне устраниться от, государственных дел и провести спокойно остаток жизни. И если будет угодно промыслу пресечь дни императрицы – я сочту себя свободным от всего и, надеюсь, вы дозволите мне остаться среди вас, пользоваться моим положением, ни во что, не вмешиваясь, и быть вашим другом. Благодарю вас, господа, за доверенность ко мне, но не решаюсь ею воспользоваться». Фельдмаршал, возразив в присутствии всех, что предложения его не ограничиваются одним простым желанием собравшихся ко мне вельмож, но составляют волю великого и могущественного государства, пригласил меня обратить на это внимание и сообразить, что упорствуя в своем отказе, я очень дурно заплачу за все милости государыни, до сих пор на меня излившиеся. Я отвечал, что моя признательность окончится с моею жизнью, но что собственную неспособность я понимаю лучше, нежели кто-нибудь. В эту минуту Меня потребовали к государыне – и тем прервалось совещание, происходившее в то же самое воскресенье, когда ее величество слегла в постель. Государыня спросила меня, с кем я говорил.

Я назвал Миниха, Черкасского, Бестужева-Рюмина, Ушакова, обер-шталмейстера кн. Куракина, кн. Трубецкого, адмирала гр. Головина, обер-гофмаршала гр. Левенвольда, Бреверна и многих других. Весь этот день я не выходил из моих передних покоев иначе как по приказанию государыни, посылавшей меня к министрам, с которыми я оставался недолго и возвращался опять к ее величеству. При ней я пробыл до полуночи. В понедельник утром я доложил государыне о Минихе, двух кабинет-министрах и других сановниках, собравшихся у меня и испрашивавших высочайшей аудиенции. Ночью у Остермана они составили присягу великому князю. Изъявив императрице свое соболезнование, министры прочли присягу и предложили ее к высочайшему утверждению. Миних, удалившийся последним, от имени всех благодарил императрицу, а вместе они умоляли ее величество объявить меня регентом империи. Императрица не рассудила за благо ответствовать. Но, возвратясь к ней, я нашел ее сильно опечаленною и грустною. «Присягу, – говорила она мне, – я подписала дрожащею рукою, чего не было со мною, когда я подписывала объявление войны Порте Оттоманской». Минуту спустя государыня меня спросила, давно ли служу ей? и на мой ответ, что уже двадцать два года имею счастие находиться в службе ее величества, сказала: «Намерение мое не исполнилось: я не успела наградить вас по заслугам. Но не сомневайтесь, что вам воздаст Господь. Фельдмаршал сказал мне такую вещь, что я продумала всю ночь». Я понимал, в чем дело, – и не нуждался в объяснении.

День или два спустя в опочивальню государыни вошло множество сановников… Остерман, бывший с ними, отвел меня в сторону и сказал мне, что они целым обществом пришли просить меня именем государства согласиться на их предложение. Остерман добавлял, что согласием с моей стороны я заслужу себе тысячи благословений и пожеланий всякого благополучия. Дело шло о регентстве. Я всячески тому противился. Но сановники настаивали на своем, давали честное слово разделить со мною тягость предстоявшего мне бремени и, так как я решительно не склонялся на их представление, требовали от меня ответа, с которым могли бы пойти к императрице. Между тем они прочитали мне письменный акт, ими же заготовленный. Не видя ни вероятности, ни возможности увернуться от возлагаемых на меня обязанностей, я потребовал прибавления к акту по крайней мере того заключительного пункта, что в случае если нездоровье или другие побудительные причины воспрепятствуют мне править государством, за мною остается право сложить с себя достоинство регента. Это заключение, как известно, было присоединено к акту. Наконец, гр. Остерман, несколько лет не видавшийся с императрицею, отправился к ее величеству, говорил с нею без свидетелей и передал ей акт. В минуту входа моего к государыне она держала акт в руках и готовилась подписать его. Я умолял императрицу не делать этого, представляя, что отказ ее у величества утвердить акт почту полным вознаграждением за все мои службы и услуги. Государыня взяла бумагу и положила ее к себе под изголовье.

Все нетерпеливо желали знать, подписан ли акт, но узнали, что нет. И хотя в течение следующих дней императрица несколько раз была готова исполнить желание министров, но я, несмотря на продолжительные настояния, ее величества, отклонял ее от такого исполнения.

Убедясь наконец, что в течение нескольких дней все еще не произошло никакого решения, государственные сановники согласились сделать меня регентом даже и в том случае, если бы государыня скончалась, не успев утвердить акта о регентстве и, следовательно, не сделав никаких распоряжений о государственном правлении. Для того же, чтобы лучше успеть в своем намерении, сановники пригласили в собрание все чиновные лица до капитан-поручиков гвардии. Таким образом, около 190 лиц, собравшихся в кабинете, добровольно обязались действовать в пользу назначения моего к регентству.

Я узнал об этом не ранее суток спустя от некоторых сановников – и изъявил им мое удивление, что дело, зашедшее так далеко, совершено без моего ведома. Но члены собрания твердо стояли в своем, решении и даже более: они сговорились подать ее величеству прошение, которым в выражениях самых патетических хотели умолять государыню о даровании государству милости – назначением меня к регентству до совершеннолетия императора. Прошение подписали: фельдмаршал Трубецкой, фельдмаршал Миних, гр. Остерман, кн. Черкасский, генерал-фельдцейхмейстер принц Гессен-Гомбургский, генерал-аншеф Чернышов, Генерал-аншеф Ушаков, обер-гофмаршал гр. Левенвольд, адмирал гр. Головин, действительный тайный советник гр. Головкин, кабинет-министр Бестужев-Рюмин, обер-шталмейстер кн. Куракин, генерал-прокурор кн. Трубецкой – всего тринадцать человек.

Императрица, прочитав наедине представленное ей прошение, рано утром послала Остерману повеление явиться во дворец. Все собрались и ожидали Остермана; но в девять часов его еще не было. Явившись по вторичному приглашению, Остерман сидел у государыни в то самое время, когда я, входя в опочивальню, застал ее величество вынимающею акт из-под изголовья. «Я утверждаю акт, – говорила императрица, – а вы, Остерман, объявите господам, чтоб они успокоились: прошение их исполнено». С этими словами императрица взяла перо и подписала бумагу; а Остерман тотчас же завернул подписанное в конверт, и запечатал у самой постели ее величества. Императрица передала конверт подполковнице Юшковой, которая спрятала его в шкатулку с драгоценностями. Долго еще разговаривала государыня с Остерманом, а когда его вынесли, потребовала к себе генерала Ушакова, – спрашивала его о разных делах и в заключение сказала ему: «Я подумала о всех вас; вы будете мною довольны. Передайте мои слова тем, кто заговорит с вами об этом».