Собачьи истории

Киплинг Редьярд Джозеф

«Уй-юй-юй-юй!» – пела Виксен на крутых поворотах; «Тут-тут-тут!» – ревел рожок возницы в опасных местах; «Оу! Оу!» – лаял Гарм. Кадир Бакш улыбался с переднего сиденья. Даже он был рад уехать с равнин, что варились теперь позади нас в знойном пару. То и дело во встречном мы опознавали отпускника, возвращавшегося вниз, на работу. «Как там, внизу?» – спрашивал он. «Жарче, чем на угольях. А как наверху?» – «Великолепно!» – кричал он, оборотясь, и мчался прочь, а мы продолжали путь.

Когда вдруг Кадир Бакш бросил через плечо: «Солон!», Гарм, пристроивший голову у меня на коленях, всхрапнул во сне. Солон – малопривлекательное военное поселение, но с достоинством прохладного и здорового климата. Это ветреное и голое место, где все, как правило, останавливаются перекусить на окрестном постоялом дворе. Пока Кадир Бакш готовил чай, я вышел прогуляться, прихватив обеих собак. Случившийся солдат ответил на вопрос о Стенли: «Не здесь» и кивнул в сторону лысого, одинокого холма.

Мы взобрались на вершину и обнаружили пресловутого Стенли, причину всех бед; он сидел на камне, охватив голову руками, и шинель болталась на нём,

как на жерди. Сроду не видел более одинокой и тоскующей персоны, нежели этот тщедушный малый в скорбном своём раздумье на высоком сером склоне.

Тут Гарм покинул меня.

Он ушёл без слова и, насколько видел, без помощи лап. Он воспарил, полетел по воздуху, и я услышал удар, когда бросок собачьего тела напрочь снёс Стенли с камня. Они покатились по земле, крича, и воя, и обнимаясь. Я не мог различить, где человек, где пёс, пока Стенли не поднялся на ноги и не заплакал.

Он говорил мне, что страдает от перемежающейся лихорадки и сделался очень слаб. Да, так он поначалу и выглядел, но лишь за время нашей встречи и человек, и пёс словно бы налились соками и вернулись к естественным размерам, как опущенные в воду сухие яблоки. Гарм прыгал на плечо Стенли, припадал к его груди, вился у ног и всё это одновременно, так что наш разговор шёл через окутавшее солдата облако из Гарма – сопящего, рыдающего, ластящегося Гарма. Я мало что понял из этих изъявлений, кроме, пожалуй, слов о том, как Стенли считал, что он уж не жилец, но сейчас в полном порядке и теперь не отдаст пса никому рангом ниже Вельзевула⁶⁸.

Затем он сказал, что хочет есть, пить и вообще счастлив.

Мы спустились к чаю на постоялый двор, и Стенли – когда Гарм не лазал по нему – поглощал сардины, и малиновое варенье, и пиво, и холодную баранину, и пикули; а потом мы с Виксен откланялись.

Гарм тотчас понял, что к чему. Он трижды попрощался со мной: дал для пожатия лапы, одну за другой; потом вспрыгнул мне на плечи. Он провожал нас целую милю, распевая осанну⁶⁹ во всю силу пёсьей глотки, а потом повернул назад, к своему хозяину.

Виксен пасти не раскрыла, но когда пали холодные сумерки, и мы увидели огни Симлы поперёк склонов, сунула нос за борт моего Ольстера⁷⁰. Я расстегнул пуговицы и взял её за пазуху. Виксен, коротко и довольно вздохнув, быстро заснула на моей груди, и мы спешно двинулись в объезд Симлы – двое из четырёх счастливейших во всём мире созданий в эту ночь.

«Власть собаки»⁷¹

Нам хватает, как будто, обычных невзгод: Источник их – человеческий род; Привычных невзгод не скудеет запас — Что же за новыми гонит нас? Братья и сёстры, на случай на всякий: Душу свою не вверяйте собаке! Вы купили щенка – и вот: Любит накрепко (страсть не лжёт), Не зависит почтение тут, По головке погладят его иль пнут. Пусть всё сказанное не враки, Не стоит душу вверять собаке. В четырнадцать (короток век у собак) Объявятся приступы, астма иль рак, И ветеринар даст понять вам без слов, Что путь к усыплению, в общем, не нов, Вы поймёте… как понимает всякий… Но… ведь отдана ваша душа собаке! И когда вы склонитесь над другом тем, Что, вас визгом не встретив, затих (совсем!), Когда чуткий к настрою, как человек, Ушёл в собачий Эдем навек, То, поняв, сколь преданы вы чертяке, Отдадите душу свою собаке. Нам хватает, как будто, обычных невзгод, Когда близкий христианин умрёт. И любовь – не навечно, а так, взаймы, И проценты в срок погашаем мы. Я верю (хоть есть исключенья, а жаль), Что чем дольше их держим, тем больше печаль: Раз платить придётся так ли, сяк, То заём короткий не множит благ… О Господь, зачем (ведь живём,

однако) Забирает душу у нас собака?

Квайкверн⁷²

Податлив, как талый снег, Восточного Льда народ: За чашку сладкого кофе на всё для белых пойдёт. Ворьё, драчуны живут у Западных Льдов давно. Они к торгашам несут меха – и душу несут заодно. С матросами торг вести привыкли у Южных льдов, Где женщины в пёстрых лентах, где тесен и жалок кров. Но неведомый белым род привержен Древним Льдам, Там копья – крепкий нарвалий рог⁷³, и Люди остались лишь там! Перевод с инуитского ⁷⁴

– У него уже и глаза открылись, смотри!

– Положи его опять в шкуру. Сильный пёс будет. На четвёртом месяце дадим ему имя.

– В честь кого? – спросила Аморак.

Кадлу обвёл взглядом стены снежного жилища, затянутые шкурами, и глаза его остановились на четырнадцатилетием Котуко: тот сидел на лежанке, служившей постелью, и вырезал из моржового клыка пуговицу.

– Назови в честь меня, – усмехнулся Котуко. – В один прекрасный день пёс мне пригодится.

Кадлу улыбнулся в ответ – глаза его почти спрятались за толстыми широкими щеками – и кивнул Аморак, своей жене; злющая мамаша щенка заскулила, безуспешно пытаясь дотянуться до детёныша, укрывшегося в мешке из тюленьей кожи: для тепла мешок подвесили прямо над зажженной плошкой. Котуко вернулся к прежнему занятию, а Кадлу швырнул клубок собачьей упряжи в чулан, пристроенный к жилищу, стащил с себя тяжёлую охотничью одежду из оленьих шкур, положил её на просушку в сеть из китового уса⁷⁶ над другой плошкой, опустился на лежанку и стал настругивать кусок мороженого тюленьего мяса, пока Аморак не принесла настоящий обед: варёное мясо и кровяную похлёбку. Рано утром он ушел к тюленьим отдушинам за восемь миль⁷⁷ от посёлка и сумел добыть трёх крупных тюленей. Из глубины низкого длинного туннеля, который вёл к внутренним дверям постройки, доносился визг и лязгали собачьи зубы: упряжка, закончив дневные труды, грызлась за местечко потеплее.

Когда псы чересчур расшумелись, Котуко лениво слез с лежанки и достал тяжёлый плетёный из ремня бич длиной футов в двадцать пять⁷⁸. Он нырнул в коридор, и там поднялась такая возня, будто собаки решили порвать мальчугана в клочья, однако на самом деле для них это было чем-то вроде молитвы перед кормёжкой. Когда Котуко выбрался через дальний конец туннеля наружу, с полдюжины лохматых собачьих голов высунулись следом и с жадностью наблюдали за каждым шагом хозяина в сторону козлов из китовых челюстей, где подвешено было мясо для собак. Котуко разрубил мёрзлую тушу на куски с помощью копья с широким наконечником и встал, держа бич в одной руке, а мясо в другой. Каждого пса выкликал он отдельно, начав с самых слабых, и горе тому, кто сунется вне очереди: молниеносный удар бичом мог выдрать изрядный клок шерсти вместе со шкурой. Каждая псина отвечала на зов рыком, лязгала зубами и, получив свою долю, спешила назад, в коридор, а мальчуган всё вершил и вершил справедливость, стоя на снегу в мерцающем свете полярного сияния. Последним накормлен был крупный чёрный вожак всей упряжки; Котуко оделил его лишним куском мяса и лишний раз щёлкнул бичом придачу.

– А, – сказал Котуко, кольцом сворачивая бич, – у меня над плошкой греется тот, кто станет лаять громче всех. Сарпок\ (На место!).

Он пробрался назад по головам сбившейся в кучу упряжки, сбил сухой снежок с меховой одежды при помощи валька из китового уса, который Аморак держала над входом, постучал по шкурам над головой, чтобы попадали сосульки – они свешивались со снегового потолка хижины – и снова калачиком свернулся на лежанке. Собаки в туннеле храпели и поскуливали во сне, малыш, братишка Котуко, сучил ножками, ворочался и попискивал в широком меховом капюшоне Аморак, а мать щенка, получившего только что имя, пристроилась возле Котуко и всё косилась на мешок из тюленьей кожи, в тепле и покое висевший над низким жёлтым огоньком плошки.

И всё это происходило далеко-далеко на севере – за Лабрадором⁷⁹, за Гудзоновым проливом⁸⁰, где могучие течения несут дрейфующие льды, севернее полуострова Мелвилл⁸¹, даже севернее узкого пролива Фьюри-энд-Хекла⁸² – на северном побережье Баффиновой Земли, где остров Байлот⁸³, круглый, как опрокинутая форма для пудинга, высится над закованным в лёд проливом Ланкастер⁸⁴. Севернее Ланкастера мало о чём известно; на ум приходят разве что названия Северного Девона⁸⁵ и Земли Элсмир⁸⁶, но даже в этих краях⁸⁷, откуда до полюса рукой подать, можно встретить немногочисленных людей.