Собака и Волк
Шрифт:
Рулл поднял палец:
— Но оборона, о которой вы думаете, будет недостаточной.
— Говорю вам, мы можем справиться с варварами.
— Я имею в виду сборщиков налогов, — Рулл помрачнел. — Нет ни малейшей надежды на то, что нас освободят от налогов, несмотря на несчастье. Правительство отчаянно ищет деньги, словно голодный человек, поедающий посевное зерно. Если на будущий год не уплачу налогов, меня уберут вместе со всеми так называемыми свободными людьми, начиная от знатных горожан и кончая последним рыбаком.
—
Рулл по-прежнему был настроен скептически.
— Боюсь, шансы на успех у нас минимальны. И даже если к нам проявят снисходительность, зачем восстанавливать город? Как только мы что-нибудь сделаем, нас тут же выжмут, как губку. Лучше поискать протекции крупного землевладельца. Я, правда, не собираюсь делаться его рабом. Может, монахи в Туроне приютят меня… Да ладно. К чему в наше время жалеть стариков? Молодые… вот о ком плакать надо…
— Постойте! — воскликнул Грациллоний. — Я думал над этим. Если ничего другого не получится, Конфлюэнт сможет помочь вашему городу продержаться на плаву, пока вы не оправитесь.
Рулл с минуту помолчал, а потом медленно сказал:
— Такая благотворительность ошеломляет.
Грациллоний улыбнулся:
— Мы руководствуемся эгоистическими причинами. Арморика, и Конфлюэнт в том числе, нуждаются в вашем порте. Ведь он — главная связь с Британией.
— Будет ли теперь от него польза? — озадачился Рулл.
— Что вы имеете в виду? Конечно, будет. Торговля, общая оборона…
— А вы не слышали?
Грациллонию показалось, что холод, окружавший их, обратился в нож и поразил его.
— Я был… в дороге. Встречался с вождями племен.
— А! — Рулл кивнул. — Эту новость мы услышали три дня назад от очередной группы беженцев, явившихся в Арморику в поисках лучшей жизни. Пираты отправились на зимние квартиры, и… эти бездомные прибыли сюда. Им стало известно, что тут у нас безопасная гавань, хотя, по сути, и гавани-то не осталось.
— Клянусь Геркулесом! Не мучайте меня. Что они рассказали?
— Прошу прощения. Это все так неприятно. Легионы, стоящие в Британии, — вернее, то, что от них осталось, — устроили бунт, сместили епархиальное правительство и провозгласили императором своего человека, Марка.
— Марк, — прошептал Грациллоний. В этот момент он лишь подумал о том, что это — имя его отца и его сына.
— Так что иммигранты скоро обнаружат свою ошибку, — продолжил Рулл. — Когда Марк придет в Галлию, у нас начнется новая гражданская война.
Год подошел к зимнему солнцестоянию, и мороз усилился. Одита и Стегир замерзли, толстое снежное одеяло укрыло берега. С голых ветвей деревьев, крыш и зубцов крепостной стены свешивались сосульки, словно опущенные наконечниками вниз стрелы.
Армориканцы из-за скудного урожая скромно праздновали зимнее солнцестояние. Не так было в Конфлюэнте и его окрестностях. Здесь праздник отмечали изобильно и радостно. Слышалось громкое пение, горели костры, зовущие солнце домой. Люди сумели прожить трудный год и возлагали надежды на будущий. Саксы обходили их стороной, так что в маленьких уютных домах все могли быть спокойны до весны.
Грациллоний с семейством переселился на зиму в Аквилоне и собирался жить там до равноденствия. В этом доме был гипокауст, не то что в Конфлюэнте, где отапливались открытым огнем. Они боялись заморозить там маленького Марка. Ровинда и Саломон очень обрадовались и отвели им спальню. Ребенок спал в другой комнате вместе с няней.
Как-то вечером, дней через десять после солнцестояния, отец, как обычно, возился с сыном, пока Верания не сказала (тоже как обычно), что пора бы и прекратить играть в лошадки и что некоему молодому человеку следует отдохнуть. Грациллоний послушно уложил ребенка и пел ему колыбельные песни. Это вошло у него в привычку. На этот раз исполнил три или четыре куплета из походной песни легионеров: надо же ребенка приучать к музыке.
В атрий он вернулся со смехом.
— Этот мальчик станет великим кавалеристом! — сказал он. — Вы заметили, как он сидит? Словно вырос из моей спины. Каждый раз мне кажется, что он возьмется за мои уши, как за поводья.
Верания улыбнулась ему из кресла, где она сидела за вышиванием. Рядом с ней, на столике, стоял канделябр на пять свечей. Тонкие свечи, стоящие повсюду, делали комнату светлой. Мягкие тени ложились на фрески. Они могли позволить себе восковые свечи: на их землях водилось много пчел. Свет ласкал ее словно Юпитер Данаю, ложился золотом на волосы, щеки и небольшую припухлость живота, извещавшую мир о том, что она снова ждет ребенка. В комнате было тепло, но, так как ей это нравилось, он зажигал еще и медник и клал туда сосновые шишки. Запах этот напоминал об ушедшем лете.
Кроме них, в комнате сидела Ровинда, с прялкой и веретеном. Апулей говаривал, что ручной труд приличествует патрициям, и приводил в пример Улисса, Цинцинната, не говоря уже о Спасителе, хотя сам в этом отношении был довольно неуклюж. Саломон пировал с друзьями. Нельзя же в его возрасте постоянно быть серьезным, однако юноша не злоупотреблял весельем. Слуг на этот вечер отпустили домой.
Лицо пожилой женщины выразило беспокойство. Она часто предавалась невеселым мыслям.
— Должен ли он стать солдатом? — тихо спросила она.