Собиратель автографов
Шрифт:
— Алекс… возьми себя в руки… успокойся… О’кей, о’кей, значение суждения состоит в его использовании.
— Ну и?..
— Ну, оно может быть и оружием.
— Десять баллов! Мы будем пить эту водку, пока не потеряем цивилизованный облик. А когда станем дикарями, я вышибу из тебя дух. Этой бутылкой. Мой друг. Мой дорогой друг детства. Понимаешь? Мы достигли взаимопонимания? У нас будет маленький борцовский поединок. Заруби себе на носу. Тебе не отвертеться.
— Алекс… Ты не понимаешь.Все совсем не так.
— Но сначала мы выпьем. Хорошенечко примем на грудь. Как в кино. Выпьем за Эстер — у
— О-ла-ла! — воскликнула через несколько минут Бут, теперь восседавшая на подлокотнике кресла Рубинфайна. — Вы только посмотрите на них! Это все ради меня?
— У нас, так сказать, дружеская вечеринка, — процедил сквозь зубы Алекс Ли.
— Забавно, — сказала Бут через полчаса, и громче, чем ей самой казалось. — Раньше я хотела стать актрисой. Но на всех желающих ролей не хватит. То есть далеко не каждая способна стать актрисой. Это словно сорвать банк, повезло так повезло. Нет, прошу прощения… что я имела в виду? Да вы и сами понимаете — все равно что в лотерею выиграть.
Она прислонилась к поддельному камину, поблескивающему пластиковыми угольками, держа в обеих руках бокал с красным вином (его наполняли уже трижды). Рубинфайн не перестал кивать, даже когда она замолчала, и продолжал рассматривать поздравительные открытки, которые брал одну за другой с каминной полки.
— А вы мечтали кем-нибудь стать, ребе? — спросила Бут. — То есть, само собой, кроме как раввином?
Рубинфайн в пятый раз поднял за пенис маленького мексиканского идола и крутанул его в руках.
— Интересное дело, — отчетливо проговорил он, вскинув голову. — Недавно зашел в школу, поговорить с учениками о значении Пурима [68] . Да так получилось, что и часа не понадобилось, хотя там то свет гас, то еще какие-то проблемы возникали. Но не в том суть. Короче, чтобы как-то заполнить отведенное мне время, я спросил их, кто кем хочет стать, когда вырастет, и…
68
Пурим— праздник в память о чудесном избавлении евреев Персии от гибели, которую им уготовил царский сановник.
Бут громко рассмеялась, а потом чуть не заплакала. Рубинфайн нахмурился, но все-таки продолжил:
— Ну вот, из тридцати пяти человек в классе девять хотят стать фотомоделями, четверо — киноактерами, двое — поп-звездами, десять — футболистами, а оставшиеся десять мечтают хоть как-то, хоть где-то, но выступать на сцене. Я пытался вытянуть из них что-то поинтереснее — увы! Где вы еще видели столько больших амбиций у маленьких — мне полрюмки, спасибо, очень приятно — у маленьких представителей рода человеческого?
Бут осушила свой бокал и налила себе еще.
— Ребе, честно говоря, хочу вам сказать — я почувствую, если вы поймете, — когда я училась в школе…
— Прошу меня простить, подождите минуточку. — Рубинфайн на дух не переносил откровения, и ему срочно понадобилось позвонить Ребекке по поводу ее лилипутов (слово это засело в его мозгу и все время вертелось на языке), один из которых оказался вегетарианцем.
— Ну а
Джозеф и Алекс сидели на нем с самого начала пирушки, пили водку и не принимали участия в завязавшейся между их друзьями скучноватой полемике. Добрые времена их приятельства канули в Лету, и теперь они как воды в рот набрали, каждый на свой лад демонстрировал надменность и равнодушие. Они повернулись к Бут, как недоброжелательные, в подпитии зрители на концерте.
— Никогда мне лучше не было, — соврал Джозеф и уронил голову на грудь.
Бут куснула ноготь большого пальца.
— Ну что за вечеринка, а? Мне все время плакать хочется. Как на поминках или что-то в этом роде. Словно кто-то умер, но никому неизвестно, кто именно. Всегда думала, что такое только Леонард Коэн может выдержать. Знаете, — произнесла она, допив вино и делая неуверенный шаг вперед, — похоже, мне пора уходить, на самом деле, Алекс, если все о’кей. Пока еще смогу добраться до дома.
— Не уходи, Бут, — вяло попросил Джозеф, по-прежнему смотря на низенький кофейный столик перед ним. — Если ты уйдешь, останутся одни парни. Ничего хорошего, если останутся только они. Давайте посмотрим кино или еще что-нибудь. Расслабься.
— Спасибо, Джо, но думаю, мне лучше…
Алекс лизнул косяк, который только что забил, и осмотрелся:
— А куда делся рабби Рубинфайн?
Бут пожала плечами:
— Понятия не имею. Наверху, наверное.
— Потерялся, — обронил Джозеф. — Может, уже и в живых его нет.
— Ты остаешься, — приказал Алекс на манер популярного актера Джона Уэйна, — а рабби как-нибудь отыщется.
Рубинфайн, сидевший наверху, и правда решил на некоторое время потеряться. Он позвонил Ребекке, но разговор сразу не заладился из-за его неспособности уважительно выслушать совет: «Притормози немного, а то совсем алкашом станешь». Возможно, он выпил немного больше, чем следовало. А что у него дома творится? Он давно пришел к выводу, к которому неминуемо приходит каждый приглашенный на званый ужин, даже если гостей всего несколько: и чего бы им самим не приготовить себе ужин, нанять ди-джея, есть и танцевать у себя дома? А у Рубинфайна это ощущение усилилось ровно в сорок восемь раз — по числу ребеккиных малышей-крикунов, которые непрерывно торчали в их доме.
Он положил трубку, когда Ребекка еще продолжала говорить. Надо было спускаться вниз. Но он продолжал бесцельно сидеть на кровати Алекса. Взяв шоколадную конфетку-медальку, он почувствовал на ладони приятный холодок и начал трудный процесс освобождения ее от фольги. Вот и вся жизнь такая! Рубинфайн поежился и приложил свободную руку к желтоватому контуру руки на стене. Какие бы нежные чувства он ни питал к Алексу, честно признаться, собственные заботы волновали его больше, чем проблемы бедняги Тандема. У рабби Марка Рубинфайна дом с патио и жена, занавески и ковры, хорошая ванная и обеденный стол на двенадцать персон. Не так давно доктор Гай Гласс начал лечить Ребекку от токофобии [69] , и теперь их дом всегда был полон детей…
69
Токофобия— навязчивый страх, боязнь родов.