Собиратель миров
Шрифт:
Этот город, этот Каир, обитель чумы — Хаджи Вали улегся на килим, но его голова никак не находила покоя на круглой подушке — кого только озарила проклятая идея основать город здесь, между зловонной водой и мертвыми камнями. Все, что ползет и пресмыкается — то жалит и кусается. Как же мне тягостно покидать Александрию, но из-за торговых дел нельзя пренебрегать Каиром; за благодеяния и удачу мы платим муками. А вы, что вынудило вас здесь очутиться? Как я вижу и слышу, вы родом не из этой пыльной дыры. Курите, зачем вы смущаетесь, я-то уже не чувствую вкуса розового табака, зато запах позволяет на мгновение позабыть, где я. Для меня вы не выглядите как обычный перс. Понимаю, понимаю. Воистину, вы далеко путешествовали, мои поездки перед вами — как посещение соседей. Вы совершаете ошибку, я вам серьезно говорю, я знаю моих соотечественников, когда у них слабеет вера, они храбрятся, понося сбившихся с пути персов, нападая на них с оскорблениями, а то и с побоями. Уверяю, вы заплатите втридорога по сравнению с остальными паломниками и будете счастливы, если во время хаджа вас только один раз побьют. Пейте же еще, пейте. Откажитесь лучше от титула мирза, вам не обязательно представляться правдиво, как шейх вы будете чувствовать себя безопасней. Раз вам ведомы тайны медицины, то следует использовать ваши знания, пусть даже у нас полным-полно врачей; но кто действует успешно — тот быстро станет знаменит
Губернатору Хиджаза
Абдулла-паше,
Джидда
Согласно нашей информации, неверный, который совершил хадж и опубликовал позднее свой отчет об этом, уже в Хиндустане работал шпионом. Таким образом, мы заключаем, что Королевское географическое общество служит прикрытием для сбора информации о регионах, которые пока не находятся в подчинении британской королевы. В первую очередь нас волнует не только осквернение священных городов, но и тайные намерения Британской империи. Отчет, замаскированный под сафарнамах, это кладовая внимательных наблюдений и подсчетов, он удивляет охватом знаний, и наши улемы подтвердили ученость автора, добавив также, что знание — еще не есть вера. Мы склоняемся к мысли, что автор не стал все раскрывать обычному читателю. Мы полагаем, что лейтенант Ричард Фрэнсис Бёртон разведывал наши позиции в Хиджазе, силу нашей армии, а также расположение наших защитных укреплений. Мы также полагаем, что он изучал отношение бедуинов к нашему господству и их готовность обратить против нас оружие. Пересылаем Вам все относящиеся к делу документы: список лиц, с которыми он встречался, копии самых важных отрывков текста вместе с соответствующими комментариями и примечаниями, порой весьма содержательными. Тщательно проверьте, путешествовал ли он в одиночку или нет, были ли у него помощники и помощники помощников, выделялся ли он каким-либо образом и можно ли по его поведению сделать вывод о его намерениях. На основании свидетельств во время его хаджа мы поймем, каково было его поручение и в какую сторону направлена политическая мысль его заказчиков. Султан полагает, что это может указать нам на мощную подземную реку, грозящую размыть фундамент нашей власти в Хиджазе. Вспомните, что проницательность Абдул-Междида уже часто посрамляла узкие границы нашего разума, и действуйте, с Божьей помощью.
Великий визирь Решид-паша.
Солнце должно спрятаться и месяц съежиться, чтобы Каир открылся как раковина, явив свою красоту в силуэтах. Летние звезды рассыпаны по невидимой убогости — свидетельством лучшего творения. Полосы цвета индиго пересекают лбы домов. С каждым шагом он ныряет в свинец. Это ли влечет его снова и снова в чужие страны — преходящая слепота? В Англии, зеленой, сочной и манерной, все нараспашку. Как может быть страна настолько лишена таинственности? Вереницы тяжелых балконов сцепились зубьями деревянных решеток; каждая дорога фокусничает, подделываясь под тупик. Можно распознать лишь то, что ускользает из крепких объятий ночи при подмоге слабых масляных ламп. Проходы, входы, золотые подаяния света текут вниз по лестницам. Ни одной прямой линии, в этих широтах предпочитают дугу, даже поклоняются ей. Округлость, как ни крути, укрепляет веру прочнее прямого угла. Если на ней вдобавок святые слова изящным шрифтом. Дома глодают переулки, столбы выскакивают из засады, как незаметные стражники. Вначале он видит лишь минарет над карнизом, а потом, разом — сияющее приглашение свода. Время следующей молитвы. Он прислушивается к собственному дыханию, погружая руки в чашу, омывая каждый палец по отдельности. Плеск убаюкивает. Мокрые ноги высыхают с каждым шагом по коврам. Он находит место у колонны. Любое слово не имело бы смысла без изначального намерения, которое, подобно игле компаса, и предваряет молитву. Свеча вблизи бросает отсвет на его руки, лежащие одна на другой. За полузакрытыми глазами рассеивается всякое беспокойство. Последние мысли тают, как капли на его бровях, на бороде. Он отдается ритму движения. Все позабыто, кроме регулярных этапов молитвы. Чистая самоочевидность. Позднее, выходя из мечети, он чувствует себя примиренным со всем вокруг. Пальмы кладут головы по ветру, ночь чудесна в каждом отрезке, сплетенная из собственных и посторонних духов, а он, одинокий путник, не может и представить себе грязную, суетную, резкую и ничтожную жизнь светоносного дня.
Шейх Мохаммед Али Аттар был рекомендован ему в качестве учителя, и действительно, едва этот старый человек вошел, на его морщинистом лбу был написан доклад. Айва, айва, айва, пробормотал он, прежде чем приступить к наставлениям, к перечислению ситуаций, где все было юридически заклепано и заколочено. Шейх Абдулла дал учителю выговориться. Когда тот утомился, так и не дойдя до конца, он заговорил сам, описав духовную пищу, которую сам себе назначил, и попросил ученого шейха Мохаммеда Али Аттара предоставить ему именно этот рацион и ничего другого. Шейх Мохаммед исполнил его желание, но окольными путями; вскоре он вмешивался с советами и порицаниями касательно поведения своего ученика во всех областях жизни. Айва, айва, айва, так что значит хадж? Стремление! К чему? К лучшему миру. Кто мы такие на земле, как не путники в поиске высшей цели. И что значат тяготы сейчас по сравнению с вечным вознаграждением. Итак, кто здоров, обеспечен на все время путешествия и достаточно состоятелен, чтобы покупать везде воду и платить за каждый участок пути… да что ты постоянно пишешь, дорогой мой, что за дурная привычка? Говорю тебе, ты точно подхватил ее в стране фаранджа. Раскайся, пока не поздно. Раскайся. Айва, айва, айва, во время ихрама ты не должен ни стричь, и выдергивать свои волосы, ни даже чуть-чуть подстригать, ни голову, ни бороду, ни под мышками, ни в паху, ни на каким другом месте тела, если же ты провинишься, то должен пожертвовать 0,51 литра еды для бедняков Мекки, и это за один волос, за два — двойная норма, и хочу тебе сказать, сын мой, не растрачивай понапрасну свои знания, тебе нужно кормить себя и двух слуг. Смотри, египетские врачи, они-то алиф и баа не напишут за бесплатно. Ты что, стыдишься своих дел, раз не просишь оплаты? Что ты пытаешься доказать себе и нам? Уж лучше бы ты скрылся на гору, чтобы день и ночь молиться. Айва, айва, айва, ты должен начать на холме Сафа и направиться к Марве, и это расстояние надо пройти семь раз, полностью и ни шагом меньше, а если ты засомневаешься, сколько раз прошел, выбирай меньшее число, и декламируй благородный Коран, а когда достигнешь зеленой отметки посредине,
Так учил шейх Мохаммед своего ученика шейха Абдуллу, в передней комнате каирского вакалаха, но был готов, как громко и многократно объявил ему в конце встречи, последовать за ним повсюду, вплоть до темной стороны горы Каф.
Это только вопрос терпения, надо дать время языку, и он акклиматизируется, он будет вытягиваться и распрямляться под нёбные и гортанные, астматические звуки. Тело будет раскачиваться при возвышениях и понижениях текучей декламации. Правая рука будет заниматься тем, что правильно и чисто. Он будет пить сидя, тремя благодарными глотками. Касаться бороды при удивлении и размышлении. А всякая надежда, всякая мысль о будущем будет облечена в иншаллах. Он свыкнется, что он, по зрелому размышлению — пуштун, родившийся и выросший в Британской Индии и потому сроднившийся с хиндустани сильнее, чем с диалектами афганских предков. Он свыкся, это стало привычно, естественно. Как же далеко он продвинулся с тех пор, когда молодым студентом пытался самостоятельно разобраться в арабском письме, с гордостью демонстрируя испанцу, как бегло научился уже писать. Но вместо похвалы снискал насмешку, когда сеньор с одним из этих драпированных иберийских имен указал ему, что начинать строку вообще-то нужно справа. В Оксфорде не было занятий арабским языком, не было никакой альтернативы для латыни, исковерканной старичьем, не терпевшим ни единого слова поперек.
Гораздо труднее соответствовать ожиданиям в роли дервиша. От елейных речей нет никакой пользы. Столь же неподобающе выглядит сдержанное и обдуманное поведение. Он должен представать грубым и неотесанным, он — не верноподданный цивилизации, он презирает мелкие людские заботы, отрекшись от рационального порядка. Близость к Богу нельзя измерить на весах, пригодных для базара. После утренней молитвы он поет зикр, пока его самоотверженность не закипит, а его крики не впечатаются в сонные уши соседей. Кто встает ему на дороге, тому бросает он мрачный взгляд, полный скрытых угроз. Он не упускает возможности для гипноза послушных, а когда они теряют волю, то требует от них поступков, разоблачающих их смехотворность. Уроки дервиша болезненны для мелких умов и лавочников. Не ожидая долго, он возвращает загипнотизированного к обычной жизни и требует, чтобы тот прилюдно подтвердил свое доброе самочувствие. Исцеление должно уравновешивать магию.
Удивительно, как быстро он в Каире смог стать востребованным врачом. Вскоре после прибытия он подсел к носильщику на заднем дворе караван-сарая, капнул в его мутный глаз раствор нитрата серебра и шепнул, он — шейх Абдулла — никогда не возьмет денег с того, у кого их немного. Сам понимаешь, дервишу подобает добыча пожирней. На следующий день носильщик постучался к нему и поблагодарил — глазу стало гораздо лучше — а позади стоял его друг, который принес с собой другую хворь. Шейх Абдулла выдал пару пилюль, состояние больного улучшилось, а с ним — и слава нового лекаря. Дверь в его переднюю комнату — в заднюю он никого не пускал — осаждали теперь жалкие личности, которые и после выздоровления приходили к врачу, чтобы вытребовать у него средства на поддержание спасенной им жизни. Из-за чего он приходил в ярость, в страшную ярость, и требовательные посетители спешно прощались, пока, наконец, дервиш не догадался, что может не только устранять порчу, но и насылать ее.
Когда народ сделал его известным, потянулись и более состоятельные пациенты, кто первыми решились оценить правдивость слухов. Его позвали в один знатный дом, и он чуть не совершил грубейшую оплошность, если бы не встретил на заднем дворе Хаджи Вали, который удивился, куда это врач отправляется пешком. Торговец заверил его, что согласно его положению, он должен потребовать слугу с лошаком, чтобы те проводили врача в дом больного, даже если тот живет за углом. Один из моих людей будет вашим посыльным, предложил Хаджи Вали, тут же подозвав бездельничавшего слугу.
По пути в знатный дом, как он узнал со временем, было крайне важно побольше выведать у слуги богача — а тот не мог отказать в ответе строгому дервишу. Знание семейных отношений и душевного настроя — это уже половина лечения. Его появление было смиренным, он кланялся всем присутствующим и подносил правую руку к губам и ко лбу. Если его спрашивали, чего он хочет пить, он требовал такого, чего точно не могло оказаться в доме, чтобы потом удовольствоваться кофе и кальяном. Вначале он проверял пульс пациента, осматривал его язык, затем заглядывал в зрачки. Он подробно расспрашивал его и демонстрировал собственную ученость. Он обрамлял свои выступления то греческим, то персидским, или по крайней мере, если его знаний не хватало, украшал речь персидскими и греческими суффиксами. Пациент без умолку говорил о своих недугах — диагноз сводился ко временному ослаблению одного из четырех состояний духа, на что врач из Индии прописывал что-нибудь основательное и плотное: дюжину солидных хлебных пилюль, смоченных в соке алоэ или настое корицы, против диспепсии богачей, не забывая «во имя Бога» добавить какую-нибудь болезненную терапию «Милостивого», как например, регулярно тереть кожу «и Милосердного» щеткой из конского волоса. Венцом лечения были препирательства о вознаграждении. Врач требовал пять пиастров, пациент возмущался, врач оставался непоколебим и, наконец, пациент, браня безграничную алчность индийца, бросал на пол монеты, вновь возмущаясь, даже подвергая сомнению свое выздоровление, и завершал выступление: мир земной — это падаль, а те, кто алкают его благ — стервятники. Дервиш не мог потерпеть такое неприличное поведение: грозил, что не станет больше лечить, будет вечно избегать этот дом и не преминет рассказать другим мастерам врачевания о том, какие душевные обиды ему были здесь нанесены.
В конце концов ему надлежало оставить рецепт, он просил перо, чернила и бумагу, и затем писал витиеватым почерком, который терялся в собственных завитках… Во имя Бога… хвала Господину всех миров, лекарю, исцеленному… да будет мир в его семье и у его спутников… да пусть он потом возьмет меда, и корицы, и album graecumв равных, половинных долях, и возьмет целую долю имбиря, и изотрет, смешает с медовой смесью, и слепит шарики величиной с ноготь, и пусть ежедневно кладет один на язык, пока слюна не растворит его. Истинно, воздействие будет волшебно… и пусть он хранит себя от мяса и рыбы, от овощей и сладостей и от любой пищи, приводящей к вспучиванию и изжоге… и так он выздоровеет благодаря помощи Господа и врачевателя.