Собиратель миров
Шрифт:
Кади: Некоторые из нас могут потерять больше других. Ваххаби, они порой не знают меры, но их вера сильна, а таких в наши дни немного.
Губернатор: Давайте же обратимся к тому делу, которым должны заниматься. Вы прочли материалы, которые я послал вам? Этот британский офицер, он весьма точно описывает людей, сопровождавших его во время хаджа. Он даже называет имена. Вымышленные имена, думали мы поначалу, но нет: нам удалось большинство из них разыскать. В течение следующих месяцев мы всех их допросим, если это будет угодно Богу. Однако двое живут в Египте. Мы поручили нашим братьям опросить этих людей. Лишь сегодня утром мы получили ответ. Хорошая весть: оба человека живы и добровольно все рассказали.
Кади: А плохая весть?
Губернатор: Увидите. Я не уверен, о чем нам говорят эти свидетельства. Прочтите сами.
Шейх Мохаммед
Разумеется, я помню этого человека. Я горжусь тем, что был его учителем. Айва, айва, айва. Шейх Абдулла — образованный, благородный человек, замечательный врач, мне-то его помощь не потребовалась, благодарение Богу, но истории о его способностях были у всех на устах, это был врач, который действительно умел лечить. Хороший мусульманин, так сильно погруженный в вопросы веры, что практичными вещами не умел заниматься, мне приходилось его часто предостерегать, без моего надзора его обманывали и обворовывали бы еще сильнее. Только одна вещь казалась мне сомнительной, раз уж вы
С самого начала он чувствовал, что этому человеку нельзя доверять. А теперь-то, когда он бушует так громко, как, наверное, способен только дородный албанский башибузук, теперь уже слишком поздно. Что толкнуло его на это безумие? Скоро весь караван-сарай узнает, что почтенный врач удостоил своей дружбы неотесанного мужлана. Хуже того, много хуже: уважаемый дервиш участвовал в попойке. Дервишу, конечно, многое позволено, но не это! Пусть даже он не напился до бешенства и потери всякого сознания, как албанец, крушащий теперь все вокруг с такой силой, словно сражается за честь собственной сестры после того, как сам же продал ее в бордель.
Они познакомились всего лишь день тому назад. Шейх Абдулла, зашедший по дороге поприветствовать Хаджи Вали, встретил в его комнате Али Агха, широкоплечего человека с могучими бровями, пылкими глазами, тонкими губами и подбородком, к которому можно было пришвартовать лодку. Он уже несколько раз замечал этого человека, когда тот с нарочитой военной выправкой гордо прохаживался по постоялому двору, держа руку у пояса, словно там было оружие. Его походке несколько мешала хромота, а свою культурность он старался спрятать под чрезмерной грубостью. Беседа с ним буксовала. Он пользовался арабским, лишь когда ему необходимо было объясниться, а обычно из него сыпался турецкий. Когда Хаджи Вали позвали на двор, Али Агха склонился к шейху Абдулле и прошептал: Раки? Ничего подобного в этом доме не бывает, осторожно ответил шейх, на что албанский офицер нерегулярных трупп с издевкой ухмыльнулся, обозвав шейха ослом.
Тем не менее на следующий день Али Агха, как ни в чем не бывало, объявился в его комнате. Он болтал без умолку, почти не переводя дыхание, жадно посасывал кальян и сопровождал свой поток турецкого жестами, рубившими прокуренный воздух. Когда он наконец-таки поднялся, и шейх вслед за ним, то вдруг обхватил хозяина за талию, видимо, желая помериться силами. Албанский офицер посчитал индийского врача слабаком, настолько свободной и небрежной была его хватка. В следующее мгновение он полетел по воздуху, его голова приземлилась на матрас, зад — на каменный пол, а ноги — прямо перед кальяном. Поднявшись, он впервые с любопытством посмотрел на врача. Да мы вдвоем отлично поладим! Можешь предложить мне еще один кальян. Он упер кулаки в боки. Я еще немного останусь. Ради свежеприобретенного уважения к шейху он оставил турецкий и заговорил на ломаном арабском так же рьяно, как прежде, но по крайней мере понятней, о геройствах своей жизни. Закатывая для наглядности рукава и поднимая штанины, он показывал шрамы, водил пальцем по топографии старых ранений, которым можно было теперь придумать любое объяснение. У нас в горах даже дети играют со смертью, и кто сумеет разозлить турка, того все уважают. Я был самым нахальным, турок думал, что я вообще ничего не боюсь, и пуля раздробила мою голень. Спустя три дифирамба собственному величию он объявил врача закадычным другом и на этом основании попросил его о небольшом одолжении, пусть он даст немного яда, не сильного, но который никогда не лжет, потому есть тут у него один враг, которому лучше бы успокоиться. Он нимало не удивился, когда врач сразу же открыл шкатулку и протянул ему пять зернышек. Албанец аккуратно опустил их в мешочек, висевший у него на шее. Если бы ему вздумалось расспрашивать, то врач, не поступаясь истиной, сообщил бы, что это каломель, или, если это название привычней, хлорид ртути, он возбуждает мочу и желчь и очищает кишечник лучше всего другого. На прощание башибузук принудил шейха к объятию и поклялся: мы должны вместе выпить, не сейчас, а вечером, поздно вечером, ты придешь в мою комнату.
Когда караван-сарай утих, шейх Абдулла с кинжалом за поясом прокрался в комнату Али Агха. Никто ничего не заметит, да и вообще, он всегда может уйти. Только на один стаканчик, ради историй, которыми будет блистать албанец. Пришло время ему, наконец, неприкрыто повеселиться. При его появлении все было готово к кутежу: посреди комнаты перед одинокой кроватью стояли четыре восковые свечи. Рядом — суп, миска с холодным копченым мясом, несколько салатов и плошка с йогуртом. Блюда были расставлены вокруг двух бутылок, одна тонкая и высокая, другая — плоская и маленькая, как флакон. Для охлаждения обе бутылки были обернутыми мокрыми лоскутами. — Приветствую тебя, брат. Ты удивлен столу? Думал, албанец не знает, как надо пить? Садись рядом со мной. Он вынул кинжал и швырнул его в угол, шейх, прежде чем сесть, проделал то же самое. Али Агха взял в руку маленький стаканчик, внимательнейшим образом рассмотрел его, протер изнутри указательным пальцем и, наполнив до самого края жидкостью из высокой тонкой бутылки, протянул гостю с чуть заметным поклоном. Восхваляя хозяина, шейх Абдулла взял стаканчик. И опустошил его одним глотком. Затем поставил его на пол и повернул, демонстрируя, что все идет по чести. Церемония, рюмка за рюмкой, продолжилась. Глоток воды смягчал жар в глотке, иногда они съедали ложку какого-нибудь блюда. Албанский офицер начал свой пир в одиночку — давно покинув гавань, он уже летел на всех парусах, глотая рюмку за рюмкой, однако не терял ни контроля над собой, ни интереса к собственным героическим поэмам. — У нас в горах, когда два мужчины ссорятся, они оба вынимают оружие и прикладывают пистолеты к груди друг друга. Али Агха сделал драматическую паузу. — Так они и спорят, пока не договорятся, но если один нажмет на курок, его застрелит третий или четвертый. И башибузук вгляделся в лицо
Последние строки он проговорил так, словно объяснялся в любви. Какое стихотворение! Лицо Али Агха засияло. Какие же бывают стихи! Он стал целовать шейха в щеку, пока тот не обхватил руками лицо албанца и дружелюбно не отодвинул от себя. Они выпили еще по стаканчику и откинулись назад; держа в руках мундштуки, с наслаждением выдували толстые клубы дыма. Али Агха оглядел достигнутое и заявил, что вполне доволен протеканием их благопристойного греха. Но довольство скоро поникло, башибузук занервничал, требуя новых кульминаций. Поднявшись, он сжал ладони и воскликнул: Я знаю, брат! Мы должны сделать что-то великое. Что-то по-настоящему великое. — Да что может быть более великое, — спросил шейх безо всякого интереса. — Мы должны обратить нашего друга Хаджи Вали. Он пока не знает, что значит радость жизни. — Что за диковинная идея, — откликнулся шейх. — У тебя есть на примете более подходящая жертва? — Нет! — башибузук был непреклонен. — Это будет Хаджи Вали и никто иной. Да мы на счет «три» приучим его к пьянству. Он будет нас благодарить, когда ему станет так же хорошо, как нам. — Почему бы и нет, — мысль шейха Абдуллы еле держалась на ногах, с его-то фигурой, кто знает, может, он и сам уже, инкогнито, испытал неведомые радости, а может, только ждет приглашения. Нашего приглашения. Он встал на ноги и, переполнившись достоинства, объявил, что приведет Хаджи Вали.
Торговец уже собирался ко сну. Он удивился крепкому запаху, который источал его молодой друг, и обещанию сюрприза, о чем индийский врач говорил с воодушевлением ребенка. Нехотя последовал он в комнату Али Агха, где еще ни разу не был. Башибузук подскочил и, ухватив его за плечи, принудил сесть на подушку. Он взял стаканчик, наполнил его, и тут, к своему ужасу, Хаджи Вали осознал, что офицер протягивает ему алкоголь. Он с отвращением отверг стакан. Башибузук состроил обиженную гримасу, упорно повторяя приглашение. Хаджи Вали стойко отказывался. С презрительной миной Али Агха поднес стакан ко рту. Проглотив содержимое, он энергично облизал губу, заставил гостя затянуться кальяном и стал готовиться к новой атаке. Хаджи безуспешно протестовал, говоря, что всю жизнь избегал этого греха, обещал выпить с ними завтра, грозил полицией, цитировал Коран. Не успел он закончить подходящую суру, как Али Агха набрал полную грудь воздуха. Грех — это грех, завтра — это завтра, но то, что написано в Коране, я знаю сам, причем лучше всех. Он выбросил руки вперед, словно хотел осыпать присутствующих дарами. Коран, провозгласил он с самоуверенностью алима из университета Аль-Азар, несколько раз выносит приговор насчет вина. Трижды. Отсчитав три пальца, албанец высоко поднял руку. И все три раза говорится что-то другое. Как так? Первый раз: Бог предупреждает от чрезмерного пьянства. Спросим себя: когда это было? Это было прежде чем он поужинал. Второй раз: Бог поужинал, Бог… ну, он немножко накатил, ему теперь не так хорошо, потому он нам строго… советует, мол… пить нельзя. Такой зарок дает каждый, кому неприятно то, что у него внутри. Потом, в третий раз: Бог запрещает пьянство, полностью… как отрезал, и когда же это было, братья мои? На следующее утро, когда Бог проснулся в страшном похмелье. Ха! Так зачем следовать правилам с чужого похмелья, пока ты сам еще не выпил ни глоточка?
Прежде чем Али Агха, увлеченный собственной историей, успел проговорить заключительную фразу, Хаджи Вали вскочил на ноги и бросился вон из комнаты, не обращая внимания на потери — он забыл кепи, домашние туфли, кальян. Башибузук не решился на преследование. Вместо этого он принялся орошать благовониями кепи, туфли, кальян, ругая торговца лошаком на всех доступных ему языках. Обратившись потом к своему почтенному гостю, он умолял его не бросать на ветер остатки ужина, и они отдали должное супу и копченому мясу, а потом, для пищеварения, заправили новый кальян. Воцарилось умиротворение, но башибузук его вновь саботировал. С нетвердым воодушевлением он заявил, что мечтает о прекрасных танцовщицах, о представлении, которое усладило бы его взор. В вакалахе подобное запрещено, сказал шейх Абдулла. Но кто, возмущенно заорал Али Агха, кто запретил это? Сам паша, ответил шейх, паша во всей его мудрости. Если дело обстоит так, как ты говоришь, торжественно произнес Али Агха, скручивая непослушные усы в иглы, тогда паше придется самому танцевать для нас. И он ринулся за дверь.
Застонав, шейх Абдулла поднялся. Вечер вышел из-под контроля. Это твой последний шанс, увещевал его затуманенный внутренний голос. Возвращайся в комнату, запри дверь и ложись спать. Но дьявол не мог своего упустить, поэтому шейх уговорил себя, что ему якобы надо быть опорой для смятенного башибузука, и он пошел за ним на галерею, стащил его с балюстрады и настойчиво, уговорами и крепко вцепившись в его замаранный красный фустан, просил вернуться в свою комнату. Но Али Агха слушался его не больше, чем слушался бы своей жены. Безрадостные советы только распаляли его ярость. Он молотил руками вокруг себя, как слепой кулачный боец, но попадал по воздуху, всегда только по воздуху, потом вдруг остановился и опустил голову, точно вслушиваясь и ожидая озарения. Шейх Абдулла отпустил его. Возможно, буря кончилась и он может побыстрей распрощаться. Но нет, башибузук обрушился на ближайшую дверь и вышиб ее плечом, вломившись в помещение, где свет полумесяца освещал спавших на полу двух пожилых женщин рядом с их мужьями. Кто знает, что представилось их глазам, когда они проснулись, однако испуганными они совершенно не выглядели, а, приподнявшись, стали защищаться таким градом отборнейших ругательств, которые впечатлили даже албанского офицера нерегулярных войск. Он произвел организованное отступление, устрашаясь языков рокочущих женщин, сошел, пошатываясь, по узкой лестнице и рухнул на задремавшего ночного стража, чей храп сменился визгом. Среди спавших, а теперь пробудившихся слуг во дворе был и помощник Али Агха, молодой крепкий албанец, который пытался спровадить хозяина обратно в его комнату и просил шейха помочь. Но башибузука было уже не успокоить, он дрался, плевался и вопил…. Эй, вы, собаки, я вас обесчестил!.. До тех пор, пока другие слуги не ухватили его крепко за руки и за ноги. Они понесли его по лестнице наверх и втащили в комнату, сопровождаемые встревоженными и любопытными взглядами всех обитателей караван-сарая, на которых обрушивалась брань пьяного албанца: Эй, египтяне! Собачий род! Я вас обесчестил, я обесчестил Александрию, Каир и Суэц! С этими словами, едва очутившись на своей кровати, он впал в глубокий сон. В суматохе кто-то опрокинул бутылку раки, и босоногим слугам пришлось, спотыкаясь, выбираться из мокрого зловония. Шейх Абдулла взял флакон с благовониями, щедро побрызгал на пол и кровать и передал его снаружи перед дверью слуге Али Агха. Чтобы замести следы, сказал он. Когда он шел к себе, то увидел на другом конце галереи Хаджи Вали с лампой в руке, который пристально смотрел на него. Вовсе не укоризненно, как он ожидал. Разочарованно, самыми печальными глазами в Каире.