Собиратель миров
Шрифт:
Кроме того, как только сюда вступят миссионеры, от местных суеверий мало что останется. Африка — это не Индия, кехи весит гораздо меньше кармы, и служители Бога стервятниками набросятся на каждую языческую душу. Все более или менее ясно, лишь одно смущает его: Бомбей, у которого голова — совсем не слабое место и в чьем имени Мубарак кроется обещание высшего и великого, и этот Бомбей, знакомый с богатством аль-ислама, очевидно, глубоко тронут шарлатанством, потрясен плутовством колдунов. Неужели яд детского воспитания сидит так глубоко, что Бомбей не в силах от него освободиться, хотя уже повстречал много иных, более удовлетворительных истин? Или он поддался безумию и это его собственная лабильная реакция на тяготы пути? Надо держать его под наблюдением, ведь если Бомбей пропадет, они лишатся хорошего человека.
Сиди Мубарак Бомбей
Слушайте, братья, слушайте внимательно, ибо теперь приходит часть, которая интересна каждому из вас, теперь начинается история женщин в этом путешествии, женщин нашего каравана. Когда караван отправился в путь, мы, мужчины, были почти в одиночестве, не считая нескольких жен носильщиков,
— Откуда появлялись женщины?
— По большей части их выкупали у работорговцев, встречавшихся нам, а иногда женщина шла за мужчиной, потому что ему удавалось убедить ее или ее родителей деньгами или языком. Такие пары сохранялись дольше, потому что, покупая женщину, ты не знал, что покупаешь, и не было никого несчастней одного бедняги, которому досталась женщина по имени «Откудаязнаю». Она была крепка, как бык, как роскошный блестящий бык, обладать которым гордился бы любой мужчина, поэтому она стоила шесть тканей и большой моток проволоки, Саид бин Салим купил ее и сразу же обжегся, потому что она была сварливее, чем старый одинокий буйвол. Она была родом из тех людей, которые продевают себе в верхнюю губу костяной диск, поэтому ее губа оттопыривалась, как утиный клюв. Один вид ее внушал уважение, а ее поведение нагоняло на нас страх. Саид бин Салим передал ее самому крепкому из носильщиков, мужчине по имени Гоха, но даже он оказался перед ней беспомощен, она с самого начала обращалась с ним презрительно, и я не знаю, грела ли она его по ночам, но я знаю то, что вскоре знал каждый из нас: она быстро одарила его одним, а потом еще дюжиной соперников. Она разбивала любой предмет, который ей давали, потому что не желала ничего носить — она вывела из равновесия весь караван, мы ни о чем другом не могли говорить, каждый подозревал другого, что тот ее тайно желал, да, братья мои, как это ни удивительно звучит, но чем заносчивей она себя вела, тем похотливей мы становились. Вы бы только видели ее крепкие руки и ее крепкие бедра, между ними лежал рай, так думали мы, и у этих мыслей, у этих картин было время многих пыльных и одиноких шагов, чтобы расцвести внутри нас. Никакие ее поступки не могли затушить то, что в нас горело, ни ее оскорбления, ни ее резкость. Она почти каждый вечер убегала прочь, и каждый раз ее хватали мужчины, добровольно вызывавшиеся на поиски, и когда ее приводили обратно, в ней не было ни раскаяния, ни стыда. Она была неповторимой, неповторимо тяжелой, и любая лодка, в которую она бы села, пошла бы ко дну. Поэтому Саид бин Салим решил в конце концов обменять ее на несколько больших мешков риса одному арабу в Казехе, и это была самая дурная сделка, которую тот опытный торговец сделал в своей жизни, потому что на следующее утро он пришел к нам и горько пожаловался, что она расколотила ему череп. Мы смеялись и смеялись, и были рады, что отделались от нее, хотя втайне наши чресла все еще мечтали, как было бы прекрасно лежать в ее руках.
— Я знаю такие мечты, они проходят долго, как раны от ожогов.
— Как опухоль на голове!
— Их место должны занять новые мечты.
— Должна появиться новая женщина, тогда старую смоет, как отпечаток листа.
— Покажи мне отпечаток листа, баба Илиас.
— Именно это я имею в виду, каменная ты голова, воспоминание о женщине вдруг становится таким мимолетным, как отпечаток листа.
— С тобой что-то не в порядке, баба Илиас, ты должен постоянно объяснять, что именно ты хотел сказать.
— Все дело только в слушателе, баба Юзуф. Кто не хочет понять, тот спотыкается о собственные вопросы.
— Подойдите ближе, братья мои, подойдите ближе. Салим пошел спать, и угрозы, какие порой сыпятся на нас, умолкли, неизвестно по какой причине, и мы должны порадоваться удаче, пока возможно. Среди вас нет ни единого человека, которому неизвестно, что из моего первого путешествия я вернулся с женщиной, с молодой женщиной, в какую я влюбился с первого взгляда, как увидел ее, у реки, где она с другими женщинами деревни стирала наши вещи. Утро благоухало проснувшимися растениями, цветами в росе, и мне было нечего делать, у меня не было работы, и мои ноги понесли меня к реке кружными путями, я продирался сквозь кусты и вдруг очутился у воды, а недалеко от меня оказались молодые женщины деревни — они, согнувшись, били одеждой по лежащему в воде камню, плоскому, как стол. Я говорю, женщины из деревни, но на самом деле имею в виду лишь одну женщину, завладевшую моим взглядом. Я не видел ее лицо, но то, что я видел, так обрадовало меня, что хотелось смотреть так долго, сколько возможно. Я не двигался, я уставился на эту женщину, ее тело блестело от капелек воды, где веселились шаловливые лучи утреннего солнца, ее кожа была темна, так же темна, как моя, и ее движения были сильными и крепкими, как и мои в ту пору. Долго стоял я у берега, захваченный видом этой девушки, пока не решился подойти ближе. Я не сообразил, что девушки меня не заметили, и удивился, когда первая, увидев меня, издала резкий крик, и все остальные завертелись в воде, как рыбы, что стараются ухватить кусок еды. Я остановился, мои руки пытались извиниться, женщины оборачивались, чтобы разглядеть меня, и отворачивались, чтобы спрятать наготу, они были взволнованны и испуганны, а девушка, в какую я влюбился, вела себя скромно, но смотрела прямо на меня улыбающимися глазами, и в этом взгляде лежала самая главная задача моей жизни. Мне хотелось теперь навсегда видеть эти глаза, и не только, мне хотелось теперь навсегда обладать девушкой со смеющимися глазами. Ты кто, спросила меня одна из старших девушек. Я —
Я вернулся в лагерь, медленно, мои мысли были словно на маленьком огне, так что и не вскипали, и не успокаивались, и я обнаружил, как плохо, что мне нечем было заняться в тот день в деревне. Куда бы я ни смотрел, я видел перед собой только молодую женщину, смеющуюся девушку со штанами в руке, потом с канзу в руке, ее серьезный взгляд, вдруг сменивший улыбку, и ее заднюю часть, я знаю, что говорю как юноша, который пока не научился обуздывать свой язык, но ее задняя часть прогнала из моей головы все мысли. Это было несчастье или это было счастье, зависит от того, спросите ли вы ее или спросите вы меня, зависит от того, когда вы спросите меня и когда вы спросите ее.
— Что ты пишешь?
Опять этот Спик. Заслонка палатки ему не помеха, чтобы вторгнуться и мешать. Не знает, чем занять время; сейчас опять начнет обсуждать проблему, которую себе со скуки выдумал. Я занят, Джек, документирую последний этап экспедиции.
— Чего там особенного можно описывать, — спрашивает Спик. Все выглядит одинаково, одна и та же монотонная подливка, без разницы, лес или степь. Люди еще скучнее, чем природа, они всюду выглядят одинаково, повсюду одинаково тупое выражение на лицах, зачем мы тратим время на рисование карты этой страны — белое пятно, вот наилучшее описание того, что нам здесь открывается.
Бёртон чувствует, что сыт по горло собственной сдержанностью. Он так и не научился следить за своими словами.
— Знаешь, Джек, меня должно было насторожить, что за десять лет в Индии ты не смог научиться ничему, кроме этого заикания на хиндустани. Нечего оправдывать слепоту, к которой ты сам себя приговорил. Именно люди — самое интересное в этой земле, ты еще увидишь, что именно учение о человеке станет наукой будущего для этого континента.
— Ну, ты-то охотно копаешься в любой грязи, это я уже заметил, тебе свойственно извращенное увлечение всякими сорняками и вредителями, это всем известно, но объясни уж мне, пожалуйста, что было такого интересного в сегодняшнем дне, в этой деревне, где все напились вповалку. Это-то ты хоть заметил, Дик? При твоей проницательности трудно пропустить целую пьяную деревню. Хотя был еще ранний вечер.
— Я полагаю, что об этой попойке можно написать целую книгу. К примеру, о варке пшеничного пива. Здесь каждый житель деревни — мастер-пивовар, это до тебя дошло? Часто работу перенимают женщины. Половина пшена вымачивается в воде, пока оно не даст ростки…
— Меня не интересует, как это пиво варят. Меня интересует только воздействие. У вождей уже к полудню низкий голос, пламенно-красные глаза и навязчивые повадки пьяниц.
— А повод для попойки? Его ты понял? — спросил Бёртон.
— Да, я знаю повод, и он ни в коем случае не примиряет меня с попойкой. Рано утром были похороны, какого-то старика закопали в землю, но довольно быстро, когда мы появились, не чувствовалось ни тени печали, наоборот, все смеялись, радовались и болтали.
— Как в Италии, — заметил Бёртон, — главный праздник жизни — это собственные похороны. В Меддзоджорно есть такая песня: «До чего ж там весело было, с моим собственным трупом».
— Полная бессмыслица, Дик: эти дикари не контролируют свои прихоти. Ну как же может целая деревня напиться среди белого дня? Не удивительно, что они так бедны.