Собиратель миров

Троянов Илия

На следующее утро они отправляются, чтобы оказать королю ожидаемое почтение. Прибыв ко двору, они обнаруживают короля в тени королевского дерева — тело, отечное вне всякой меры, правитель, который ни на грош не ценит движения. Приветствуя гостя, бьют в огромные барабаны, в королевские барабаны, в которое разрешается бить только посвященным — арабы прекрасно осведомлены, с удовольствием констатирует Бёртон. Король Саиди, который в Европе наверняка имел бы титул Фундикира Первый, не удостаивает его взглядом, он не смотрит в глаза никому из смертных. Какой-то человек шепчет ему на ухо, возможно, описывая, что король мог бы увидеть, если бы открыл глаза и повернул голову. Один из арабов, превосходно освоивший язык ньямвези, берет на себя переговоры, они звучат отточенно и подобающе. Король, которому многие годы чересчур хорошей жизни ослабили спину, молчит, степенно поднимая и опуская голову, однако Бёртон не может разгадать, являются ли эти кивки многозначащими символами

или же досадной привычкой.

Ноги, объясняет араб рядом с Бёртоном, больше не держат его после многочисленных болезней. Поэтому он лежит и передает все решения своему мганга. Тому молодому человеку, который что-то говорит королю. Король не проявляет никакого интереса к подаркам, преподнесенным Бёртоном. Нам не повезло, шепчет араб Бёртону, что мганга сегодня опять ищет истину, которая спряталась, и хотя этот мганга особенно могущественный мганга, ему потребуется целый день, чтобы напасть на ее след, и нас удержат здесь на целый день, потому что полагается, чтобы гости присутствовали при поиске истины. А раз мы присутствуем, мганга устроит особенно внушительное представление. Этот мганга развил непогрешимую стратегию для удержания собственной позиции: он обвиняет в колдовстве всех родственников короля, которые тщеславием или своенравием вызывают его недовольство.

Предсказание араба, похоже, верно. Через некоторое время гости тоже рассаживаются на земле. Чтобы стать свидетелями щедрых бормочущих арий, произносимых мганга с безучастной поспешностью. Без видимого повода ему приносят курицу, роскошный экземпляр, которой он сворачивает шею плавным движением, словно срывает цветок, а потом распарывает ее, чтобы осмотреть внутренности. Черные места и пятна вокруг крыльев могут разоблачить измену детей, шепчет араб, сидящий рядом с ним, такие же пятна на позвоночнике будут приговором для матери или бабушки; гузка докажет вину жены, ляжки — выдадут конкубин, а ноги — некоторых рабов. Бормотание продолжается, курицу разделывают на части, но никаких пятен на мясе не видно, только тень на лице мганги и долгое молчание в конце. Он вскакивает, и голос вырывается из него, как гной из проколотой раны, раздираемый яростью, он провозглашает, что темные облака закрыли ему обозрение, толстые темные облака, он сможет что-то ясно увидеть, лишь когда белокожие уйдут. Хитрая бестия, думает Бёртон, использует даже наше присутствие для своих происков. Таким образом он оставляет королевских родственников в неведении насчет исхода своего исследования, если такое слово вообще можно тут употреблять, и заодно принуждает чужеземцев не оставаться в Казехе чрезмерно долго. Король едва заметно кивает, когда они прощаются. В неожиданном исходе дела есть кое-что хорошее: им не придется провести весь день в тени самого огромного из всех деревьев в королевстве. У него были хорошие родители, у этого мганга, он умеет использовать власть. Он не продажен, говорит один из арабов, и это единственная хорошая вещь, которую я могу про него сказать. Он живет в хижине на отшибе, как подобает подобным людям. Умеет себя продать, думает Бёртон, и наверняка многие впечатлены его аурой. В Лиденхолле такого назвали бы карьеристом, гладкий, как сталь, и явно циничней владельца борделя. Никому не удастся убедить его, будто этот тип сам верит той ерунде, которую с такой помпой преподносит.

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

В Казехе, в этом месте, где мы могли отдохнуть от невзгод путешествия, произошло нечто чудесное, оно наполнило мое сердце так сильно, что счастье сияло из моих глаз, из моего рта, из моей кожи. Я встретил человека, с которым мог разделить то, что уже много сезонов дождей не мог разделить ни с кем, я встретил человека, заговорившего со мной, который был родом не из Казеха и не из страны ньямвези, а вы знаете, чужаки тянутся к другим чужакам, я встретил человека, которого занесло в те края столь же странными путями, что и меня, человека, знавшего мой язык, владевшего языком моей первой жизни, но, как и я, не говорившего на нем со дней детства. И вот мы сидели, жадные друг до друга, как молодые влюбленные, под широкой альбицией, и разговаривали, робко, вначале осторожно, ощупывая языком каждое слово, прежде чем выговорить его, разглядывая его, как подарок, который нам только что преподнесли, и мы шарили в наших головах в поиске забытых слов, как в сундуке, не открывавшемся со дней нашего детства. Солнце проплывало над нашими головами, пока мы говорили, пока, разговаривая, становились детьми, пока не стали болтать так взволнованно и быстро, будто сидели на берегу родного озера, потешаясь над гревшимися на отмели крокодилами. Этот человек стал мне другом, казалось, мы рождены с ним в один и тот же день, и каждый разговор наш был драгоценностью, которую я клал в сокровищницу, и она становилась все тяжелее, и, наконец, переполнилась к тому времени, когда нам пришлось покинуть Казех. Мой первый язык зацвел — и это было не единственное благословение нашего братского союза, о нет, этот человек был близок могущественному мганга

той страны, он представил меня ему, и он говорил о нем восторженным голосом, так хвалил его, что я ожидал увидеть старика, чей опыт серебром завивался на бровях, человека, который уже обучил своих внуков ходить и говорить, но представьте мое изумление, когда вместо старика оказался высокий и вовсе не согбенный человек, а когда он откинул шкуру, появилось молодое лицо с ясными, как источник, глазами, мганга был мне ровней по возрасту, и я мимолетно засомневался, не слишком ли много наобещал мне мой новый брат. Сомнение это продержалось только на первых фразах, которыми мы обменялись, а потом я забыл возраст мганга, не видел его внешность и только слушал — голос, у которого не было возраста, слова, столь полновесные, словно он носил их с собой несколько жизней. Он ощутил во мне жажду выучить все то, что до сих пор скрывалось от меня, и позднее, уже при прощании, он сказал мне: взрослые ученики вырывают знания у учителя, а молодые, напротив, ждут, чтобы учитель затолкал в них знания, вы же знаете, человек может с силой брать, но не давать. Так, в долгие дни, пока мы оставались в Казехе, он провел меня по лесам знаний, в которые я раньше не вступал, по лесам, где растут травы, я имею в виду настоящие травы, все те различные травы, что полезны для разнообразных случаев. Знание об этих травах благословенно, потому что они помогают в родах, и прогоняют головные боли, и успокаивают кровавые раны, но они бывают и опасными, потому что могут отравить человека, и не только человека.

— Мганга был твоим другом.

— Он прикоснулся к моей жизни. Каждый день он проводил со мной немного времени, со мной и моим новым братом, хотя забот у него было много, и порой мы всего лишь беседовали, и порой не замечали, что воспринимаем его мудрость, она была как сахар в кофе, приятна и прекрасна, но лишь спустя время я догадывался, как глубоко забрались в мою память его слова и какой ценностью они обладают.

— Что же это за мудрость, баба Сиди? Ведь и мудрость состоит из отдельных частей.

— Он научил эту глыбу земли в образе человека быть вежливым.

— Ох, мама, мать Хамида, как прекрасно, что ты нас не забыла.

— Он обучил его уважать женщину. Потому что раньше ваш друг был человеком, немного разбиравшимся лишь в мужской жизни.

— Она права. У меня не было воспоминаний о моей матери, в хозяйстве баньяна женщин не было, а на Занзибаре я жил с несколькими братьями в маленьком домике. Я уже провел одну целую и половину другой жизни без женщин.

— Я была благодарна этому мганга, вы и представить себе не можете, как благодарна ему я была.

— Он умел так красиво говорить, я запоминал все, что он говорил, я не мог забыть его слова, как будто моя голова сама записывала. Он говорил узорами, которые складывались в смысл только на расстоянии. Когда ты придешь, например, так говорил он, в край, где ты чужой, где тебя не знают, ты однажды почувствуешь голод. И когда ты встретишь женщину, которую не знаешь, то захочешь попросить у нее еды. Тогда поприветствуй ее и ты скажи ей: «Женщины рожают своих детей везде одинаковым образом, боль одинакова и счастье одинаково». Это мера вежливости. Так говорил он и ставил паузу где-нибудь на тихом средоточии своей мудрости.

— Я тоже слушала, я сидела в нескольких шагах позади мужчин, повернув лицо к земле, но слушала внимательней всех прочих, и все, что я слышала, я сразу же применяла к этому чужаку, который был теперь моим мужем, и постепенно разрешилось мое беспокойство о том, как мне с ним обходиться.

— Это гораздо лучше, продолжал мганга, чем если ты скажешь: я голоден. Женщина накормит тебя, потому что ты напомнил ей о ее собственных детях, о любви, которую она испытывает к своим детям. Она встанет на место твоей матери, и назовет тебя «мой сын», и начнет готовить для тебя ту еду, какая у нее есть.

— И этот тип, который перед вами сидит и проверяет язык на прочность, к моему огромному, юному изумлению, последовал этому совету мганга, и многим другим его советам, он открыл меня в те дни, что мы провели в Казехе, он открыл меня глазами нового уважения, и он обращался со мной жестами новой вежливости. Хвала предкам.

— Хвала Богу.

— И хвала матери этого мганга, потому что она подарила мне страсть и, может быть, жизнь, она дала мне травы, которые мешали новой жизни в моем животе. Я ведь этому болтуну, сидящему там внизу с вами, все еще не позволяла сделать того, чего ему больше всего хотелось, я остерегалась не только его чужеродности, я еще боялась забеременеть во время похода, я была уверена, что в этом караване можно произвести на свет только мертворожденного.

— Храни Бог!

— Все стало хорошо. Я варила травы, я пила их сок, и я дозволила, после многих обещаний его новой вежливости, я позволила этому человеку, которому была продана, разделить со мной кровать. А наш первый сын Хамид родился, лишь когда у нас был прочный дом, здесь, в Занзибаре.

— Мать Хамида, моя жена шлет тебе приветы. У нее опять болят суставы, и она просит тебя зайти к ней.

— Сейчас же отправлюсь к ней, баба Ишмаил, пока ужин не протолкнулся вперед меня.