Соблазнение в академии
Шрифт:
31-е Студеня.
Наставник Гордеев прохаживался перед первым рядом, тяжело и громко вдыхая перед каждым предложением. Стоило об этом задуматься, и я тут же отвлеклась от темы занятия. Несмотря на всю значимость последней. Постаралась не обращать внимания на трудное дыхание мужчины и вслушиваться только в слова.
— Крайняя мера наказания последний раз использовалась лет тридцать назад, — шумно выдохнул наставник, набрал новую порцию воздуха и продолжил, — оно и понятно, достаточно сложно доказать злой умысел в таких случаях. Хороший защитник спишет все жертвы на случайный
— А как часто случаются… жертвы?
— К сожалению, случаются. Раз в год точно.
— А какое наказание не крайнее? Как наказывают провинившихся?
— Лешка, задумал кого-то убить? — рассмеялся один из товарищей парня.
— Молодой человек задает правильные вопросы, — Гордеев сделал несколько шагов и остановился посреди класса, — одаренного могут лишить дара. Согласитесь, это лучше, чем лишить жизни.
— Ну не знаю, — протянул кто-то с заднего ряда.
— Вы еще слишком молоды для правильных приоритетов, — хмыкнул наставник, — это проходит само собой.
«Это ждет Аду, если ее вину докажут?»
Хочется верить, что не «если», а «когда». Юрий Михайлович никак не глупее меня и сможет сам разобраться в ситуации. Да и к Аде он приязни не испытывает, не станет ее выгораживать.
Я чувствовала, что Демьян освобождается от зависимости. С каждым днем мне словно становилось легче дышать. В мир возвращались краски, запахи и звуки. Он обретал целостность, которую утерял незаметно, а я только сейчас начинала понимать ценность потери.
Но Ян не приезжал. Я ждала, что он явится повиниться или хотя бы объясниться, но Вольский забыл дорогу к академии. Так что несмотря на то, что дышать мне становилось легче, тоска регулярно накатывала удушливыми волнами.
За десять дней я десятки раз представляла как Демьян возвращается. И каждый раз наша встреча заканчивалась по разному.
«Василиса, я должен все объяснить», — говорит Ян в моем воображении.
«Я не хочу и не стану тебя слушать», — твердо заявляю я. — «Слишком много между нами лжи».
«Я виноват, позволь мне все исправить!» — Ян хватает меня за руку, но я вырываю пальцы и ухожу, ни разу не оглянувшись.
Он страдает, расплачиваясь за свои ошибки. Я, правда, тоже страдаю, но моя гордость не дает простить этого мужчину. Мы умираем бездетными и безумно одинокими…
На следующий день я уже готова была выслушать его объяснения, но не готова их принять, а к концу прошлой седьмицы размышляла о том, что нельзя губить две жизни, не попытавшись разобраться в причинах. Вчера я поняла, что не хочу жить без него. Могу, наверное. Но не хочу.
Пусть все будет иначе:
«Здравствуй, Лисса», — на красивом, но исхудавшем лице Яна явственно отражаются эмоции: радость от того, что мы встретились; печаль от готовности принять мое решение; сожаление и просьба о прощении.
«Поговорим?» — спрашиваю я, и Демьян кивает с видимым облегчением. — «Пройдешь в дом?»
Он заходит, усаживается в гостиной. Оглядывает мой дом отрешенным взглядом, вряд ли запоминая хоть что-то. Я сажусь рядом на диван, не хочу чтобы нас разделял даже столик.
Наверное, я слабая, раз прощаю его, ведь обещала быть нерушимой твердыней. Но я знаю одно — именно знаю, нисколько не сомневаясь — я никогда об этом не пожалею.
Лишь бы он пришел.
Демьян
Туман уходит медленно. Я потерялся во времени и пространстве и не представляю сколько дней и ночей вглядываюсь в белый потолок лечебницы. Сознание постепенно восстанавливается, но болезненно и не быстро. Из меня словно клещами выдирают куски чужого вмешательства. Меня тошнит, мучает головокружение и дикая, просто немыслимая слабость.
Иногда кажется, что вместе с навязанными чувствами из меня пытаются вырвать душу.
Особенно больно когда всплывают воспоминания о Василисе. Ее потерянное бледное лицо, когда я признаюсь о своем диком плане. Боги, сейчас все кажется кошмарным сном. О чем я думал? Чем?
Черняхов приходит в палату часто. Рассказывает. Его слова безжалостны и даже мстительны. Он говорит, что Василиса была на грани смерти. Из-за меня.
Шаг за шагом последовательность событий восстанавливается. Куски стертой памяти возвращаются потускневшими и размытыми. Имя Ады вызывает в душе волну протеста и отторжения. А раны, нанесенные сознанию кровоточат, не останавливаясь. Лекари говорят, что я не смогу больше творить. Что вмешательство было настолько сильным, что задело глубинные чувства. Любовь к Василисе оказалась во мне такой прочной, переплелась с самой сутью, что уничтожая ее, Ада эту самую суть повредила. Мысли о собственной ущербности тоже ранят, но не так сильно как мысли о Василисе.
Меня выписали только тридцатого Студеня. Я выехал сразу. Мне нужно объяснить, оправдаться. Мне нужно просто увидеться.
Пропустили меня к самому ее дому, спасибо Юрию Михайловичу за то, что договорился с великим наставником. Василиса открыла дверь сама и застыла на крыльце, не замечая, как тепло вырывается из дома.
Отчаянно, невероятно красивая. И хрупкая. Словно хрустальная статуэтка. Меня пронзило острым, почти болезненным чувством, и только страх оттолкнуть девушку удержал от порыва ринуться к ней. Схватить, согреть, прикрыть от всего мира. И тут же накрыло напоминание, что спасать любимую стоило от меня.
— Здравствуй, Лисса, — сказал я негромко.
— Поговорим? — Василиса смотрела внимательно. Настороженно, но без неприязни или страха.
Я медленно кивнул, опасаясь радоваться раньше времени. Честно признаться, думал, что любимая выставит меня за калитку, не желая слушать. Сдаваться я не собирался, но и на такой быстрой исход не рассчитывал.
— Пройдешь в дом? — спросила девушка и посторонилась, впуская меня.
24-е Цветеня.
В этом году яблони зацвели рано, и часть лепестков уже усеевала свежую траву. Сад вновь стал белым, но уже не от снега, а от душистых маленьких цветочков. Любава побелила стволы и заодно обновила краску на качелях, и теперь они сливались с яблонями.