Собор памяти
Шрифт:
— Ну да, бессчётное множество, — ответил он, расслабляясь, и начал ласкать её, касаться её лица, шеи, плеч, затем груди; и она касалась его.
Они оба были готовы; и хотя страсть потускнела, но лишь самую малость. Он снова обрёл её, благодарение чуду Симонетты; но в то время, когда Леонардо и Джиневра занимались любовью, словно сотворяя одну на двоих шумную молитву, мысли его затемнил фантом — Симонетта. Он не мог не воображать её, словно под ним была она, а не его истинная Джиневра, словно светлые волосы Симонетты касались его... бледная кожа Симонетты влажно приникала к его коже, словно она была здесь для того, чтобы мучить его, втягивая в свой древний
Леонардо зажмурился, пытаясь изгнать призрачное присутствие Симонетты; но тут он достиг оргазма, и его вина преобразилась в наслаждение.
Ибо такова извращённость даже самого пылкого любовника.
Глава 11
ГОЛОВА ЛЬВА
Более убивают словом, нежели мечом.
Кто так тебя поймёт? Кто назовёт милой?
Кого ласкать начнёшь? Кому кусать губы?
А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твёрдым!
И, отбросив страх, единорог придёт к сидящей
девице, и положит голову ей на колени, и уснёт,
и так охотники изловят его.
Следующие дни текли приятно и лениво, точно на исходе лета, но без летней жары и влаги. На время Леонардо почувствовал себя счастливым, как никогда. Хотя он постоянно изобретал и чертил машины, работа перестала быть главной его страстью. Но точно так же, как он грезил о Джиневре, так идеи естественно и непрошено рождались в его руках и мозгу; его смертоносные машины появлялись на свет точно так же, как женские портреты, словно его творческая мощь — и любовь — были слепы, как судьба.
Он жил — изо дня в день, день за днём — ожидая, когда Лоренцо пригласит его работать в садах Медичи и чинить статую сатира Марсия. Между тем он трудился для Андреа; брал небольшие и несложные заказы (как, например, украшение циферблата часов для смиренных монахов из Сан Донато), гулял с Никколо в окрестностях Флоренции, делая зарисовки и записи в переплетённом в кожу блокноте; навещал Сандро и даже Пико делла Мирандолу, дружба с которым всё крепла.
Был сезон карнавалов, и флорентийцы находили странную, почти свирепую радость в этих ритуалах весны — турнирах, пирах, состязаниях игроков в мяч и бесконечных парадах, которые наводняли бульвары гигантскими плотами и армиями armeggeria в эффектных костюмах.
Первый Гражданин не был исключением. Хотя Лоренцо упорно не замечал настойчивых и пылких предложений Леонардо насчёт летающих машин, вооружения и военной техники, он поспешил пригласить Леонардо, славившегося своей силой и ловкостью, в свою команду игроков в мяч.
Честь немалая, потому что игроки были из благороднейших флорентийских семей, и игры обставлялись с не меньшей пышностью и церемониями, чем любой турнир.
С барабанщиками, судьями, трубачами, знамёнщиками и вбрасывателями мячей в командах было по двадцать семь человек. Леонардо с радостью облачился в алые с золотом цвета Медичи: лёгкие туфли, платье из шёлка и бархата — рейтузы, куртка, шапочка. Он подождёт, пока не сумеет убедить Лоренцо в своих достоинствах военного инженера; пока же он был в команде Медичи, он — перехватчик. Он и брат Лоренцо Джулиано должны атаковать бегунов противника, у одного из которых будет мяч.
Игра
Но хотя Леонардо жил каждым мгновением, он жил для Джиневры, для тех благословенных дней, когда слуга Симонетты прибегал в bottega Верроккьо, чтобы отвести Леонардо в особняк Наттанео Веспуччи. Там он проводил часок наедине с Симонеттой, как брат с сестрой, покуда она преображалась в Гаддиано... в мужчину; и Леонардо даже привык воспринимать её как юношу — как Сандро, Зороастро или даже Никко.
И она даровала ему Джиневру — словно в её власти было даровать жизнь и любовь.
В эти часы Леонардо писал и занимался любовью. Он сделал портрет Джиневры своим, и можно было сказать, что сама картина столько же говорит о Леонардо, сколько изображает Джиневру, ибо он обратил масло и лак Симонетты в самую суть своих грёз, и тем не менее каждая деталь здесь служила общему. Симонетта писала точно и блистательно; но Леонардо превратил её картину в поэму света, видение, оду, обретшую плоть. За золотистым лицом Джиневры, которое теперь лучилось собственным сиянием, словно она была самой Девой, Леонардо написал кусты можжевельника, в которых заключалось, как в рамке, телесное и одновременно духовное великолепие Джиневры.
Он избрал можжевельник ради игры слов: по-французски можжевельник «genievre». В длинные гибкие руки Джиневры он вложил флейту святой Вивианы; говорили, что этим инструментом подвижница трогала и слабейшие, и самые твёрдые сердца. Всё прочее, кроме Джиневры, на картине тонуло в розоватой дымке; и в этой дымке, во мгле дальних холмов Леонардо написал свой собор памяти.
Потому что собор снился ему.
Однако содержание снов ускользало из памяти Леонардо.
— Когда твой отец поговорит с Николини? — спросил Леонардо у Джиневры. — Если он промедлит ещё немного, картина будет закончена!
Говоря эти слова, он тщательно выписывал каждую из можжевеловых игл, что образовывали тёмный фон вокруг её лица. Джиневра пригладила волосы; хотя они занимались любовью час назад, на лице её всё ещё горел румянец, и оно чуть припухло, словно её, не оставляя синяков, отхлестали по щекам.
— Он не говорит со мной о таких вещах, — сказала она.
— Ты не умоляла его?
— И ты поставишь меня в подобное положение? Ему это трудно. Неужели ты не можешь потерпеть ещё чуть-чуть, Леонардо? Мы всю жизнь будем вместе.
— А пока должны встречаться, как воры.
— Воры мы и есть, — словно про себя проговорила Джиневра.
— Прости, — сказал Леонардо. — Уверен, что твой отец сделает всё возможное — когда сочтёт нужным.
— Он желает нам счастья, Леонардо. Ты же знаешь, как он относится к тебе. Но это всё... превыше его сил. Он не двурушен и не вероломен, он добропорядочен и прост. Добрый торговец — нет, прекрасный торговец. Злая судьба почти сломала его, но, обещаю тебе, более он никогда не окажется в нищете! — Она повысила голос, словно отвечала оскорбителю; но вдруг осеклась — и, расплакавшись, отвернулась от Леонардо. Он оставил картину и опустился на колени подле Джиневры.