Собор памяти
Шрифт:
Слабое утешение.
Сандро стоял рядом с Пико, бледный, точно это его собирались похоронить заживо за сводчатой дверью.
— Могу я остаться с ним? — спросил он.
— Вы можете подождать в зале собраний, синьор, вместе с остальными, — ответствовал капитан.
И Леонардо остался один, запертый в крохотной монастырской келье, где луч света лежал на полу упавшей колонной. Он сидел на табурете и глядел на единственное украшение кельи — большое распятие на стене, высеченное с ужасающей, почти реалистической точностью.
Текли часы, келья наполнилась тусклым светом сумерек — и лишь тогда дверь отворилась. Трое Товарищей повели Леонардо по проходу к залу собраний,
— Эй, Леонардо! — окликнули его сзади. То был Нери, одетый в чёрное и тоже под стражей. Он выглядел бледным и испуганным.
Леонардо кивнул, ощутив вспышку унижения. За Нери он заметил ещё кого-то — как показалось, знакомого, но стражники уже увлекли его дальше. А потом он оказался в зловонном спёртом нутре зала собраний.
К вящему унижению, ему пришлось пройти по галерее, забитой добрыми гражданами Флоренции — нищими, любопытными, лентяями, простолюдинами всех сортов, лавочниками и жёнами патрициев — главными сплетницами в городе. Леонардо смотрел поверх всех голов, собранный и суровый, как солдат.
Толпа шумела, и один из офицеров, пройдясь по галерее, поднял руку. Разговоры и шум тотчас улеглись.
Леонардо встал перед судьёй — тот восседал на высоком, ограждённом деревянным барьером помосте, одетый в белое. Мягкие складки его длинного обрюзгшего лица стекали на шею под тяжестью жира. Он явно скучал и был к тому же близорук, потому что поднёс бумагу с печатью Медичи слишком близко к глазам.
Потом появился Нери; с тревожным видом он встал рядом с Леонардо. Он открыл было рот, но стражник прикрикнул:
— Тихо! Помни, перед кем стоишь, преступник! — Стражник, разумеется, говорил о судье. Нери кивнул и вперил взгляд в пол.
Стражники ввели златокузнеца Бартоломео и портного Баччино; Леонардо был шапочно знаком с ними, так как они были друзьями Нери. Но он удивился и даже почувствовал облегчение, когда увидел входящего в зал Марко Торнабуони. Тот держался так, словно был их капитаном, а не взятым под стражу узником. Торнабуони, юный щёголь, друживший с Леонардо, носил одно из лучших имён Флоренции; у его семьи были дела с Медичи. Возможно, его присутствие облегчит участь их всех.
Глаза их на миг встретились в безмолвном приветствии — но и только. Почему же их всех собрали здесь? — спросил себя Леонардо. Тут он ощутил уверенное прикосновение Пико делла Мирандолы, но не осмелился задать ему этот вопрос. С Пико появились ещё двое, очевидно, советчики Нери и Торнабуони. К Нери пришёл маленький человечек с близко посаженными глазками и большими ушами, оттопыренными официальной, слишком большой для него шапкой; второго человека Леонардо знал — это был приятель его отца.
Леонардо кивнул ему, потом отвернулся, сделав вид, что разглядывает галереи. Там стоял Сандро; он выглядел смущённым, словно это по его вине Леонардо попал в эту западню. Леонардо рад был увидеть его.
— Это все обвиняемые? — спросил судья капитана, что стоял между судейским помостом и галереей.
— Да, ваше преподобие.
Судья кивнул и, глядя сверху вниз на арестованных, проговорил:
— Сейчас я зачитаю обвинение, найденное отцами прелатами в ящике перед Палаццо Веккио апреля восьмого дня: «Будьте извещены, судебные старшины: истинно, что Джакопо Салтарелли, кровный брат Джиованни Салтарелли (он живёт с братом в доме златокузнеца в Ваччереккиа против Вуко, а лет ему семнадцать), означенный Джакопо претерпел много бед, вынужденный уступать людям, которые домогались от него нечестивых удовольствий, одно из коих — содомия. Таким образом ему доводилось делать многое, скажем так, обслуживать нескольких человек, о которых я знаю
Джакопо Салтарелли, подумал Леонардо. Он привёл Леонардо и его друзей к Нери в тот пасхальный вечер; он был тем раскрашенным ало-пегим созданием, которое трудилось над пенисом Нери. Но Салтарелли знал, что делает фелляцию не Леонардо, потому что как раз тогда Нери разгримировался, сняв с лица накладки и грим.
Леонардо понял, что стоит здесь не случайно.
— Итак, юные преступники, — сказал судья, откладывая бумагу, — мне достоверно известно, что вы не питаете уважения к ночным колоколам, что вы носитесь по улицам, обнажив мечи, с криками: «Смерть тем, кто на нашем пути»; что вы пьёте и дебоширите, развратничаете с мужчинами и женщинами. Не собрались ли вы вместе в пасхальный вечер, чтобы поносить Христа на оргии, где и был развращаем вами юный Джакопо Салтарелли? Не поклонялись ли вы Сатане в ту самую ночь в доме Онореволи, и не превратилось ли это поклонение в совокупление? — Судья возвысил голос, словно возбуждённый собственным красноречием. — А ты, молодой Онореволи, не проник ли в его задний проход, хоть он и совсем дитя? Ты, что выдаёшь в себе приспешника Сатаны одними только чёрными одеждами — ты скоро увидишь, что единственное твоё достояние — клочок тряпья, чтобы подтереться!
Галереи взревели.
Потом судья взглянул на Марко и Леонардо.
— Позор вам, Марко Торнабуони и Леонардо ди Сер Пьеро да Винчи! Марко, ты из древнего патрицианского рода; Леонардо, твой отец славится незапятнанной репутацией и хорошо знаком мне. Вы развратничали с детьми и покрыли себя позором педерастии.
— Я не педераст! — выкрикнул Леонардо, не в силах больше сдерживаться. — Не содомит!
Стражники бросились к нему, но тут мягко вмешался Пико, извинился перед судьёй и прошептал:
— Ты не должен взрываться; обо всём можно будет договориться, но, если ты спровоцируешь судью, я ничего не смогу сделать.
— Но это унижение...
— Ничего не поделаешь. Тебе придётся выдержать это.
— Сохраняйте спокойствие! — велел судья и продолжал перечислять грехи и извращения тех, кто стоял перед ним. Леонардо понадобилась вся его воля, чтобы отрешиться от голоса судьи и насмешек с галереи; он вновь грезил о своём соборе памяти, перебирал имена, места и события, испытывая странное ощущение deja vu [90] : горящие бумаги и левантинская засуха... землетрясения и сердцебиения... убийства, кровь, разрушения... Так грезил он наяву.
90
Уже виденное (фр.).
Он ощутил тепло, словно на левую сторону его лица, на щёку и шею кто-то наставил увеличительное стекло. Чей-то взгляд жёг его, и неудивительно — на галерее было полно народу. Но он не удержался от того, чтобы посмотреть вновь на своих обвинителей, на тех, кто счёл его виновным, не разбираясь, правда это или ложь; и тогда увидел, что у дверей, с лицом бледным, как у больного, стоит отец.
Сер Пьеро да Винчи стоял, выпрямившись, облачённый в платье нотариуса — и из его суженных глаз изливался на сына огонь преисподней.