Собор памяти
Шрифт:
То был не просто взгляд, а овеществлённая ненависть.
И в миг, когда глаза их встретились, Леонардо ощутил, что горит заживо.
— Но тебе нечем защищаться, Леонардо, — сказал Пико во время перерыва, объявленного судьёй. Было уже поздно, и солнце клонилось к горизонту. Леонардо был измучен, унижение не прекращалось.
— Это был Нери, переодетый мной, а не...
— Я понимаю, что ты мне сказал, и уверен, что так и было. Но никто тебе не поверит, и я знаю этого судью — ему не понравится, если ты обвинишь другого.
— Но ведь всё было именно
Пико взглянул на Леонардо и пожал плечами.
— Тогда что же нам делать? — спросил Леонардо.
— У меня уже всё готово.
— И что же?..
— Мы попробуем купить тебе свободу. Великолепный выделил для этого кое-какие деньги.
— Но это не очистит моего имени, — мрачно сказал Леонардо. — Лоренцо мог бы прекратить всё это.
— Мы уже обсуждали это, — раздражённо сказал Пико. — Если бы он мог спасти тебя — он спас бы; но он Первый Гражданин, а не тиран. Что бы он ни думал, он не может поступать только так, как ему нравится.
— Ты прав, Пико, во всём прав, — сказал Леонардо. — Прости. Ты более чем добр ко мне.
— Я ничего не обещаю. Ты, кстати, всё-таки можешь провести пару месяцев в тюрьме. Но не дольше того...
— Ты же сказал, что Лоренцо позаботится о моём освобождении.
— И он, и я. Но на это может понадобиться время.
Леонардо закрыл глаза и кивнул, словно решение суда было уже оглашено.
Леонардо стоял в зале собраний перед судьёй с обрюзгшим лицом, который готовился огласить приговор. Снова взгляд отца жёг ему затылок. Он крепко сжимал дрожащие руки, терпя издёвки галереи.
Пико говорил в защиту Леонардо:
— Культ красоты мальчиков совершенно платонический... в лучшем смысле этого слова. Что он такое, как не восторг перед красотой товарищества и дружбы?.. Быть может, освобождение на поруки... Мы готовы внести две сотни флоринов.
На галерее раздались крики, свист, гогот: сумма была немаленькая.
Леонардо глубоко вздохнул. Будь что будет, подумал он, тюрьма — так тюрьма. Воля его пошатнулась, мысли расплывались; и в долгие мгновения перед тем, как судья объявил его участь, Леонардо вспомнилась детская игра. Святой отец в Винчи учил его, как представить Христа во плоти, как видеть сквозь время, подобно монаху-картезианцу Лудольфу: «Ты должен продвигаться вперёд с осторожным любопытством. Должен ощутить свой путь. Должен коснуться каждой раны Спасителя».
Леонардо насчитал тогда 662 раны.
Но Лудольф насчитал их 5490.
Леонардо снова считал раны Христа и чувствовал, как мучение волнами омывает его душу.
Глава 12
ОЛИВКОВАЯ ВЕТВЬ
Пришедшего в отчаяние изобрази поразившим
себя ножом и руками разодравшим на себе одежды;
одна из его рук пусть раздирает рану; сделай его
стоящим на ступнях, но колени должны быть несколько
согнуты; тело также нагнулось к земле, волосы вырваны
и растрёпаны.
Глаз, называемый окном души...
Могло
Хотя выкуп Лоренцо был принят судом и избавил Леонардо от тюрьмы, обвинение не было снято, и унижение продолжалось. Это-то и было сутью Мирандолова «Ars notorea» — демоническое волшебство безнадёжности, melancholos. События потеряли привычную реалистичность, сделались предзнаменованиями, символами, наполнились тайным значением. Даже время вышло из равновесия; часы тянулись мучительно медленно, дни же исчезали мгновенно один за другим, словно камни, катящиеся в тёмную пропасть. Время и происходящее окружал ореол кошмара, и как ни бился и ни кричал Леонардо, стремясь проснуться, ему это никак не удавалось.
Неужели мир на самом деле изменился?
Неужели он на самом деле был арестован и обвинён?
Он сидел за столом в своей студии. В комнате было темно, если не считать водяной лампы, стоявшей на том же столе — это изобретение Леонардо увеличивало смоченный в масле фитиль и излучало ровный яркий свет. До вечера было ещё далеко, но день выдался хмурым и серым; в его сочащемся свете обычно светлая, полная воздуха студия казалась мрачной и душной.
Анатомические рисунки усеивали стол и пол, большая их часть была покрыта бурыми пятнами запёкшейся крови. Везде были мензурки, чашки, принадлежности для анатомирования: стальные скальпели и вилки, хирургические ножи и крючки, трубочная глина и воск, пила для костей, долото; были на столе и чернильница и ножик для очинки перьев.
Леонардо превратил студию в лабораторию, анатомический кабинет. Там же, на столе, на нескольких горелках кипел в наполовину полной миске вязкий раствор с яичными белками, и в этой массе кипятились глазные яблоки быков и свиней. Леонардо сегодня утром побывал на бойне, посмотрел, как помощник мясника валит хрипящее животное на залитый кровью пол, а мясник ударом ножа в сердце приканчивает его. Леонардо там знали и разрешали вынимать и уносить глазные яблоки.
Теперь они плясали в железной миске — то всплывали, то опять тонули, сами похожие на яйца, тугие, белые, ноздревато-губчатые.
Хотя руки Леонардо и были грязны, он сочинял письмо. Он писал на первом попавшемся под руку листке, рядом с заметками для камер-обскуры и набросками частей глаза животных и птиц; писал быстро, зеркальным шрифтом, как все свои черновики. Он обратится с просьбой к Бернардо ди Симоне Кортигьяни, другу своего отца. Бернардо — гонфалоньер гильдии ткачей, лицо важное, к тому же всегда любил Леонардо и сочувствовал его положению.
Быть может, Пьеро да Винчи ещё не успел настроить его против Леонардо.
Пьеро в гневе и унижении отвернулся от сына. Леонардо писал отцу — безуспешно; он даже пришёл в отцовский дом — для того лишь, чтобы получить от ворот поворот.
«Вам известно, сударь, — писал Леонардо, — и я говорил Вам об этом прежде, что нет никого, кто бы принял мою сторону. И мне не остаётся ничего, кроме как думать, что если того, что зовётся любовью, не существует — что вообще осталось от жизни? Друг мой!» Леонардо остановился, потом в раздумье округлил последние слова завитками. Выругался, оторвал исписанный кусок от листка и смял в кулаке.