Собор памяти
Шрифт:
Но когда Леонардо проснулся и принял горячую ванну — а он не мылся по-настоящему несколько недель, — он настоял на том, чтобы выйти на узкие, переполненные народом улицы. Сандро и Никколо ничего не оставалось, кроме как пойти с ним, потому что Леонардо был переполнен энергией; он будто копил её все эти два месяца — и теперь она разом выплеснулась наружу.
— Куда мы идём? — спросил Никколо, стараясь поспеть за мастером, одетым весьма и весьма щегольски: veste togata [93] с cappucio [94] ,
93
Просторное верхнее платье (ит.).
94
Башлык (ит.).
— Никуда... и куда угодно, — сказал Леонардо, хлопая Никколо по плечу, чтобы взбодрить его, а заодно и Сандро. — Я свободен!
Он глубоко вдохнул; но уличные запахи всё ещё были нестерпимы, ибо во время недавней паники из-за чумы, что могла унести так много добрых граждан Флоренции, мусор и отбросы никто не убирал, и их скопились огромные кучи — куда больше, чем могли сожрать бродячие псы. Кое-где вонь сделала улицы непроходимыми; и куда бы ни пошли Леонардо и его друзья, мостовые были скользкими от иссиня-чёрной грязи, которая, казалось, покрывала всё, от стен домов до лотков уличных торговцев.
Мастеровые и торговцы трудились вовсю. На многолюдных улицах царил праздник. Было тепло, хотя и необычно хмуро; до конца дня оставался ещё час. Повсюду было шумно и ярко: с окон свисали полотнища, цветные навесы протянулись над балконами, и все горожане, что богатые, что бедные, равно были подобны ярким косякам рыб в спокойных и тусклых водах. В толпе царило возбуждение: скоро должен был прозвонить вечерний колокол, и похоже было, что все крики, покупки, продажи, любовь, беседы и прогулки одновременно сосредоточились в этом отрезке сумерек между вечером и ночью. Скоро в беднейших кварталах большинству жителей не останется ничего иного, кроме как идти спать или сидеть в темноте — потому что сальные свечи или даже просто вонючие, смоченные в жиру фитили стоили дороже, чем мясо.
Никколо зажал нос, когда они проходили мимо останков разорённой лавки рыботорговца; Сандро поднёс к лицу платок. Толпа издевалась над тощим блёкловолосым человеком, прикованным к позорному столбу у лавки; на груди у него висело ожерелье из тухлой рыбы и табличка со словом «вор». Таково было традиционное наказание для нечестных торговцев. Руки и ноги его были в грубых кандалах; он сидел и смотрел в мостовую и вскрикнул только раз — когда брошенный каким-то мальчишкой камень попал ему в голову.
Друзья миновали дворец гильдии шерстобитов и пошли вниз по Виа Каччийоли — улице торговцев сыром — и дальше, по Виа деи Питтори, где жили и работали художники, ткачи, мебельщики и горшечники.
В восторге, не зная, куда Леонардо ведёт их, Никколо радостно сказал:
— Сандро, расскажи Леонардо о празднике Мардзокко.
— Лоренцо хочет, чтобы ты присоединился к нам на празднике Мардзокко, — сказал Сандро. Ему было не по себе из-за того, как стремительно шагал
— Перестань, Пузырёк, — сказал Леонардо.
— На улицах везде будут звери, — сообщил Никколо. — Дикие вепри, медведи, львы, натравленные друг на друга.
— Зачем устраивать этот праздник? — спросил Леонардо, всё ещё словно издали, словно прежде был отделён от всего, кроме своих мыслей.
— На каком свете ты жил? — осведомился Сандро. — Вся Флоренция празднует, потому что две львицы в зверинце окотились.
Мардзокко, геральдический лев, был эмблемой Флоренции. Сотни лет Синьория держала львов в клетках Палаццо. Их защищало государство, и смерти их оплакивались, а рождения праздновались. Рождение льва предрекало преуспевание, смерть — войну, чуму или иные несчастья и катастрофы.
— Поистине глубокий смысл в том, чтобы отмечать чудо рождения жестокостью и убийством, — заметил Леонардо. — Сколько зверей погибло на арене во время последнего праздника? И сколько людей?
Но энтузиазма Никколо ничто не могло остудить.
— Можем мы пойти на праздник, Леонардо? Пожалуйста...
Леонардо сделал вид, что не услышал.
— А знаешь, — сказал Сандро, — в этой бойне, которую ты так ненавидишь, ты бы мог заполучить несколько образцов для препарирования — пантер, гепардов, ирбисов, тигров...
— Может быть, — отозвался Леонардо. Он давно хотел изучить обонятельные органы львов и сравнить их зрительные нервы с нервами других животных, препарированных им. — Может быть... — повторил он рассеянно.
Никколо подмигнул Сандро, но и тут не получил ответа, потому что Сандро сказал Леонардо:
— Симонетта плоха.
Леонардо замедлил шаг, почти остановился.
— Её кашель ухудшился?
— Да, — сказал Сандро. — Она вернулась во Флоренцию, но я очень за неё беспокоюсь.
— Мне жаль, Пузырёк. — Леонардо почувствовал внезапный укол вины. В прошедшие недели он даже не вспомнил о ней. — Я навещу её, как только смогу.
— Она не принимает гостей... но тебя, уверен, видеть захочет.
— Вот дом Джиневры. — Леонардо словно не расслышал последних слов Сандро. Сквозь арку впереди ему видны были рустированные стены и арочные окна Палаццо ди Бенчи. Но тут вдруг Леонардо выругался и бросился ко дворцу.
— Леонардо, в чём дело? — крикнул Никколо, торопясь следом. Но Сандро на миг задержался, словно ему невыносимо было видеть то, что сейчас произойдёт.
Во всех окнах палаццо стояло по свече и оливковой ветви, окружённой гладиолусами. Гладиолус символизировал святость Девы, как то описывалось в апокрифическом Евангелии от Иоанна; оливковая ветвь была символом земного счастья. Вместе они объявляли миру о свершившемся бракосочетании.
Джиневра стала женой Николини! Леонардо был вне себя от гнева и горя.
Он заколотил в дверь, но она не открылась. Как вошло в обычай, из окошечка в двери выглянул слуга и спросил, кто пришёл.
— Сообщите мессеру Америго де Бенчи и его дочери мадонне Джиневре, что их друг Леонардо просит принять его.