Собор
Шрифт:
Домой он вернулся в шестом часу и увидел в гостиной две корзины с цветами и несколько разбросанных по столу конвертов.
— Цветы от Академии и от Комиссии построения, — пояснила Элиза. — А писем я еще не смотрела, мой дорогой, все время что-то мешает сегодня. То кто-нибудь приходит и тебя требует, то вдруг явился учитель из гимназии жаловаться на Мишу: он подрался там с кем-то из учеников. Ни Алеши, ни Ани дома не было — пришлось мне говорить с ним… Ты поговори с Мишей, он раньше никогда ведь не дрался.
— Поговорю, — пообещал Огюст. — А письма давай мне. Я сейчас сам посмотрю
Он собрал конверты и прошел с ними в кабинет. Поздравлений было много. Последним Огюст взял узкий голубой конверт с итальянским штемпелем и, глянув на него, удивленно подумал: «Это еще кто?» И тут же нахмурился. Он узнал знакомый ему почерк Карла Брюллова. С чего вдруг Брюллов написал ему?
Архитектор вскрыл конверт. К его удивлению, письмо было написано по-русски.
Милостивый государь Август Августович! Примите мой нижайший поклон и мои самые искренние поздравления по случаю дня Вашего рождения!»
Пораженный этими словами, Монферран дважды их перечитал. Брюллов его поздравляет?! Помнит день его рождения?! Он стал читать дальше.
«С глубоким огорчением вспоминаю я наше с Вами холодное прощание и думаю: как жаль, что наше примирение не было полным и мы расстались, питая друг к другу неприязнь.
Ныне, спокойно вспоминая и оценивая все произошедшее, я чувствую себя виноватым перед Вами и прошу прощения за ту дикость, что произошла шесть лет тому назад. Иным, словом не могу означить происшедшего. Будьте же великодушны, не вспоминайте зла. Я был ослеплен ненужной яростью и обуреваем упрямством, а чувства сии — плохие советчики.
Не усмотрите фальши и корысти и в еще одном моем признании: я понимаю теперь, что был неправ и в оценке Вашего собора.
Оказавшись вновь в Италии, многое пережив и перечувствовав и как человек, и как художник, я многое переоценил и в итальянском искусстве и сумел теперь связать его с искусством нашим и понять, сколь мало мы еще достигли высоких тайн наших предшественников. Но постижение оных — в вечном стремлении вперед. Санкт-Петербург — город, которому предстоит долгие столетия быть одним из прекраснейших городов мира, таковым он стал и останется, ибо его облик, его архитектура не похожи ни на какие другие. И строить в нем по-старому нельзя, а по-новому можно лишь лучше, чем по-старому. Ваш собор более всех других подходит к суровым, гордым и изысканным чертам этого города, европейского города русских. Я закрываю глаза и вижу над светлым сиянием и мощью Невы золотое сияние и мощь его купола. Он прекрасен. И я горд оттого, что участвовал в его создании, хотя тогда и не сумел его правильно оценить. Благодарю Вас!
Ах, Август Августович, как хочется мне приехать на его открытие, поздравить Вас, пожать Вам руку. Но, наверное, не судьба. Здоровье мое неважно, я становлюсь совсем плох и боюсь, что мне уж не видать Петербурга…
Напишите
Мне здесь работается хорошо, замыслил я одну грандиозную картину, но сумею ли закончить, бог весть: все дело портит никудышное мое здоровье [83] .
83
Картина К. Брюллова «Всепоглощающее время» осталась незаконченной. Художник умер в Италии, не написав ее, оставив лишь наброски.
Желаю в день Вашего рождения, чтобы мечты Ваши исполнились, чтобы друзья были Вам верны, а враги Вас боялись.
Еще раз кланяюсь Вам низко и остаюсь с самым глубоким почтением и преклонением перед Вашим гением.
Карл Брюллов»
Дочитав, Монферран положил письмо на стол и медленно закрыл лицо руками. Он ясно увидел в этот миг красивое, тонкое лицо художника со спустившейся на лоб кудрявой прядью и надменным изломом бровей.
Ему вспомнились слова, случайно сказанные в его присутствии Федором Брюлловым несколько месяцев тому назад: «Из Италии пишут, что брат безнадежен». Безнадежен…
Огюст вскочил из-за стола, кинулся к двери, распахнул ее.
— Элиза! — закричал он изо всех сил. — Элиза!
Она прибежала, спотыкаясь, хватаясь за грудь.
— Анри, ты что? Что с тобой? Ты побледнел…
Глазами он указал ей на стол:
— Прочитай.
Она прочла письмо.
— Почему тебя это так взволновало? — проговорила она, подходя к мужу. — Это же хорошо, что он вот так написал тебе.
Монферран покачал головой:
— Он умирает.
Элиза ахнула:
— Перекрестись! Да что ты… Он поправится.
— Он умирает, Лиз. Я знаю. И я тоже в этом виноват. Я видел, что он заболевает, и не останавливал его. Он работал, как сумасшедший, а я, как сумасшедший, его торопил. Мне плевать было на его здоровье, лишь бы он мне плафон дописал! Понимаешь, Лиз?
Огюст отошел от двери кабинета, упал в кресло, и Элиза, подойдя к нему, по своему обыкновению обняла его голову и прижала к себе, окунув пальцы в его волосы, по-прежнему густые, еще заметно вьющиеся, но уже полные серебра.
— Анри, мой маленький! Не вини себя в том, в чем ты не виноват. Ты не мог запретить ему работать. Ведь никто же не может запретить работать тебе. Успокойся. И завтра напиши ему ответ.
— Да, я напишу! Напишу, конечно… Пусти меня, Лиз. У меня напомажены волосы, а ты мне их уже все взъерошила… Я пойду надену мундир. Там уже пришел кто-нибудь?
Элиза улыбнулась:
— Почти все. Штакеншнейдер здесь. Пуатье со своей очаровательной женой тоже явился. Барон Кёне только что пришел. Ефимов днем прислал записку, что придет, но его нет пока. Переодевайся скорее. И не забудь надеть свои ордена.