Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
Она была худая, с вытянутым, как у лошади, лицом и костлявыми руками. Юбка и кофта, серые, заношенные, висели на ней, будто занавески, складками.
– Все, - ответила вторая, тоже пожилая, но покруглее и почернявее. Спасибо тебе, Василей, подмог пахальницам, и на том ладно.
– Погодите, бабы, - сказал Васька, отнимая у меня циркуль и укладывая его на телегу.
– Мы с вами! Макарыч велел ваш клин замерить.
– Чтоб его черти съели, этого Макарыча!
– ругнулась Матвеевна.
–
Тетки уселись на телегу и тронули лошадь. Она не спеша развернулась и понуро побрела в гору.
Я беспокойно глядел, как телега обгоняет нас, но Васька не торопился садиться.
– Отстанем ведь, - сказал я.
– Да нет, - ответил Васька, - они нас у дома подождут. Мне еще корзину прихватить надо. Лошади в гору тяжело - ей пахать придется. С неделю, поди-ка, без передыху.
Действительно, телега ждала у Васькиного дома. Он побежал в ограду, вышел с корзиной, и мы отправились дальше. Только когда дорога шла под уклон, Васька вскакивал на телегу, помогая забраться и мне. Лошадь по такой дороге бежала прытко, но когда начинался подъем, мы слезали снова.
В одном месте шел длинный пологий спуск, и мы надолго подсели к теткам. Плуг сухо постукивал о телегу.
Всю дорогу мы не проронили ни слова - ни женщины, ни мы с Васькой, словно ехали на похороны. Даже лошадь никто не понукал, не кричал на нее, не чмокал. Она шла сама - когда быстрей, когда тише, и я подумал, что не один Васька, значит, жалеет лошадей, и не зря, выходит, жалеет.
– Вась, говорят, матерь-то твоя молока в городе много наторговала? опросила вдруг худая тетка.
– Наторговала, - ответил Васька сухо.
– А в район-то она все ездит?
– спросила худая.
– Ездит, - ответил Васька.
Они помолчали.
– Все про отца спрашиват?
– сказала Матвеевна.
– Аха, - ответил Васька, - про отца.
– Охо-хо!
– вздохнула худая.
– Нюре хоть спросить-то есть кого, а нам и этого нету.
Колеса постукивали по пыльной дороге.
– Вась, - сказала Матвеевна, - это тот инвалид-то в сапожной стучит?
– Он, - кивнул Васька.
– Без обеих вить ног, без обеих...
– вздохнула худая и как-то странно поглядела на Ваську.
– Где их возьмешь теперь, - тоскливо сказала Матвеевна, - с руками-то чтоб да с ногами.
– Она помолчала и опять вздохнула.
– Ох, дождемся ли, старенька, когда мужики-то за плугом пойдут, а?
Они рассмеялись.
– Вась!
– спросила худая, кивнув на Васькину пилотку. Он как надел ее вчера перед зеркалом, так, кажется, и не снимал. Даже рыбачил в ней.
– А откель обнова-то?
Васька долго не отвечал, словно задумался, потом сказал:
– Вон его отца.
– Живой?
–
– Живой, - ответил я.
– Скоро приедет.
– Охо-хо!
– вздохнула худая.
– Все же есть хоть счастливые.
– И слава богу!
– вскинулся вдруг Васька, словно защищая меня.
– Конешно, конешно, - ответила худая, оборачиваясь к Ваське.
– А ты чо, соколик, думаешь, я позавидовала?
– Она вздохнула.
– А и то позавидовала... Только, дай бог, чтобы все отцы к вам вернулись.
Все опять надолго замолчали. Цокали копыта. Наконец Васька показал мне на белую каменную осыпь. Это и была Белая Грива.
Внизу, под осыпью, и справа и слева растекалось сжатое поле. Васька торопливо распряг коня, вместе с женщинами зацепил плуг.
– Ну чо, - сказала худая, - давай, Матвеевна, благословясь, я первая, опосля ты.
Худая ухватилась за ручки плуга. Матвеевна взяла лошадь под уздцы и, напрягаясь, все втроем - и лошадь, и женщины - отвалили жирный, блестящий на солнце пласт земли.
Васька хмуро глядел вслед теткам, а они уходили все дальше, вдоль длинного поля.
– Я обмерю, - сказал мне Васька, - а ты клевера в корзину набери. Вишь, цветочки?
– Кашку?
– спросил я.
– Кашку, кашку, - ответил, не оборачиваясь, Васька.
Он шагал по сжатому полю, и ветер пузырем надувал его зеленую рубашку. Ту самую, в которой Васька приехал тогда в город.
Он шел размашистым шагом и всеми ухватками - тем, как он двигался, как ловко поворачивал циркуль, как говорил перед этим, - был похож на взрослого.
* * *
Жужжали полосатые шмели, трепетали крыльями стрекозы, то повисая на месте, то срываясь стремительно вбок. Я обрывал тонкие сиреневые цветочки от клеверной головки и сосал сладкий сок, развалясь в траве. Мне было хорошо и радостно, пока мой взгляд не нашел в бесконечном черно-желтом поле напряженную, понурую лошадь и двух женщин. Мне стало совестно, я вскочил, торопливо обрывая кашку.
Когда корзина наполнилась и я подошел к телеге, Васька уже вернулся и вбивал топором в землю какие-то палки.
– На нож, - сказал он мне, - срезай ветки подлиннее.
– Лицо его было напряженным и хмурым.
– Надо сделать шалаш. Им тут неделю ишачить.
Тетки проходили мимо нас. Теперь они поменялись местами, но уже совсем вымотались. А прошли всего рядов пять-шесть в бесконечном поле.
– Двенадцать га!
– сказал зло Васька.
– Эх, хухры-мухры, трактору бы тут на один день!
– Он плюнул и яростно заколотил топором.
Васькина злость передалась мне. Срезая ветки, я с силой, зло нажимал ножом, будто дрался с противником. Пот полз мне в глаза, но я даже не вытирал его, а только сдувал.