Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
Наконец он поставил кружку на стол, отодвинул ее и посмотрел Ваське в глаза.
– Тогда, - он мотнул вниз, на свои ноги, - я ничего, почитай, не помнил. В медсанбате очнулся уже без ног. Отошел, гляжу - солнышко в щель пробивается, посмотрел на себя - вроде жив, здоров, руки на месте, голова, пощупал, на месте, ноги тоже, одеялом укрытые.
– Он вздохнул.
– Только чую, ноги мои ноют, лодыжки особенно. Ноют и ноют, ну, думаю, уж не ревматизм ли прихватил. Потом узнал, что ноги-то хоть и ноют,
Васька словно окаменел.
– Испугался я потом, позже... Но это не страх, - подумав, проговорил Семен Андреевич.
– Страх был тогда, под Москвой, когда твой батька погиб.
Он взялся за столешницу так, что пальцы побелели.
– И страх и злоба, - сказал он негромко.
– Злоба, что гранат нету, и страх, что помрешь, ни одного немца не укокошив... Как уж вывернулся я тогда, и сам не знаю.
– Он снова пронзительно посмотрел на Ваську. Только уж потом... уж потом, Васька, будь спокоен, столько их накрошил...
Бабка, осторожно ступая по скрипучим половицам, принесла керосиновую лампу. Спичка скользнула о коробок, пламя осветило избу бронзовым светом.
Где-то на полатях затиликал, запел сверчок.
Семен Андреевич улыбнулся, повернул лицо к печке:
– Ишь поет! Живность!
* * *
Тетя Нюра пошла постелить Семену Андреевичу в сенцах, мы с Васькой выбрались из-за стола и устроились на лавочке под окнами. Васька был смурной, глубоко затягивался и часто кашлял хриплым - на всю улицу голосом.
– Вот хухры-мухры!
– проговорил он устало.
– Никогда не угадаешь, что с тобой будет. Хотел тебе одно мероприятие показать, а тут фургон этот.
– Какое мероприятие?
– спросил я.
– Да...
– нехотя ответил Васька.
– На вечерку хотел тебя сводить, да уж поздно, самый конец захватим.
– Он зевнул.
– А завтра вставать рано.
Я всполошился.
– Ва-ась!
– заныл я.
– Давай сходим, выспимся еще, успеем.
Васька усмехнулся, затоптал окурок, долго просить себя не заставил.
– Смотри, - сказал он, - два километра по лесу.
Он поднялся с лавочки, крикнул в ограду:
– Мам, мы спать ушли, - и на цыпочках вернулся ко мне.
То быстрым шагом, то скорой рысью мы двигались по лесной дороге. Ели обступали нас со всех сторон, воздух словно остекленел, и каждый вздох повисал в тишине. Мои ноги то проваливались в колдобины, то спотыкались о бугорки, и тогда я хватался за Ваську - за его рукав или плечо.
В глухой тишине я неожиданно различил какое-то тоненькое треньканье и голоса.
Васька прибавил шагу.
Сквозь деревья завиднелся трепещущий огонек, голоса и музыка стали внятнее: кто-то пел частушки, играла гармонь.
Лес наконец кончился, тишина и страхи остались за спиной, впереди выступали
Гармонист играл довольно заунывно, повторял одну и ту же короткую мелодию, ни шума, ни смеха не было у костра, только раздавался глухой, мерный топот пляшущих.
Когда мы подошли ближе, озорной парнячий голос, нарочно надрываясь, разухабисто выкрикнул:
По деревне идётё,
Играётё и поётё,
Мое сердце разрываетё
И спать не даётё-о!
Снова стало тихо, слышался только топот. Через полминуты, не раньше, словно крепко подумав прежде, девчачий голос, такой же надрывный, пропел:
Через речку быструю
Я мосточек выстрою,
Ходи, милый, ходи мой,
Ходи летом и зимой!
Мы остановились под березой, недалеко от баяниста. Это был совсем пацан, вроде, пожалуй, меня. Он играл, уставившись в землю, ни на кого не глядя, словно выполнял работу, тяжелую и неинтересную.
Нас заметили.
Тот же парнячий голос, что пел частушку, выкрикнул откуда-то из темноты:
– Аа-а, Васильевские ребята пришли.
– И добавил обидно: - Два сапога пара, два пацаненка - мужик!
Пляшущие недружно засмеялись, и я почувствовал локтем, как подобрался, напрягся Васька.
– Опять, гады!
– прошептал он, а громко, набрав басу, чтоб переорать гармошку, крикнул: - А што энто за мужики, каких из сапог не видно!
На этот раз засмеялись громче, видно, Васька попал в точку, и перед нами возник низкорослый парень в лихо заломленной фуражке. Я, не удержавшись, хихикнул. Парень был намного старше Васьки, а ростом с меня.
– Н-ну, зар-раза!
– прошипел он, злясь, но ничего больше сделать не решился.
А в Ваську будто бес вселился.
Он неожиданно подпрыгнул и, отбивая сапогами чечетку, пропел парню прямо в лицо, издевательски улыбаясь:
Оп-па, дрица-ца, ца-ца-ца-ца,
Гоп-па, дриц-ца-ца-ца-ца!..
Словно пень или колдобину, Васька обошел низкорослого, вошел в круг, хлопнул, глядя куда-то в сторону, по плечу девчонку с косой, уложенной вокруг головы, замолотил сапогами пыль и запел с натужным весельем:
Ягодиночка, малиночка,
Вертучие глаза,
На тебя, на ягодиночку,
Надеяться нельзя-а!
Парень-недомерок исчез в темноте. Васька, подмигивая мне, задиристо топал сапогами, но у девчонки, с которой он плясал, лицо было испуганное и от этого вытянутое. Она переступала ногами, озираясь по сторонам, и вдруг - я даже заметить не успел, как это произошло, - пропала.
Возле Васьки, все еще топочущего и улыбающегося, стоял низкорослый, а рядом с ним человек пять здоровых парней.