Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
Она строго посмотрела на меня, помолчала, потом спросила:
– Чуешь, приехал?
– Чую, - ответил я, - чую, тетя Нюра.
Она засуетилась, пошла в дом, положила в рюкзачок каравай хлеба.
– Раз чуешь, - сказала она, - иди, Коля! Сегодня как раз машина с молоком в город идет, подвезут, я упрежу.
На дорогу я выпил молока, мы присели на минуту.
– Ну, мы пойдем пока, - сказал я. Мне не терпелось домой.
– С богом!
– вздохнула тетя Нюра.
Молча, в звенящей тишине, мы прошли деревню и остановились у околицы. Грубый деревянный памятник высился
– Покрашу сегодня, - сказал Васька и вздохнул.
Мы поднялись на горку, постояли минуту. Сверху было видно, как над полем белыми пластами стлался туман. Он стоял неподвижно над зеленой травой, над коричневой пашней. Снопы, словно пловцы в реке, поднимали над ним свои головы. В кустах весело перекликались птицы.
– Васька, - спросил я, - а почему только Васильевы? Все родственники?
– Есть и родственники, - сказал он, - очень даже много. Но у нас в деревне все Васильевы, потому что деревня Васильевка.
Он оглядел пирамидку тяжелым взглядом.
– Значит, уходишь?
– спросил Васька негромко, словно все еще не мог поверить в мое решение.
Я промолчал, думая о своем.
– Тогда я тебе расскажу...
– прибавил Васька.
– Хотел потом сказать, но раз уходишь...
Птицы распевали все громче, все отчаянней, будто пробовали, кто кого перекричит, перечирикает, пересвистит.
– Понимаешь, - сказал Васька, - сегодня Семен Андреевич заехать должен. Обещал тогда.
– Ну?
– спросил я, не понимая.
– Ну вот, - Васька опустил голову, - мамка ведь в район к нему ездила, все про отца спрашивала. А потом мне вдруг говорит...
– Васька вздохнул, подопнул шишку, лежавшую на дороге.
– А потом говорит: "Как считаешь, Василий, если я его к нам привезу? Если я замуж выйду?"
Я остановился. Я глядел во все глаза на Ваську. Нет, он не шутил, таким не шутят - правду говорил Васька, по голосу даже понять можно: будто все время он что-то глотает, будто что-то говорить ему мешает.
Мы пошли дальше. Дорога спустилась в овражек, и я узнал его, сиреневое море иван-чая. Только теперь кузнечики не стрекотали. Сыро в рано было для кузнечиков.
– Ну?
– подтолкнул я замолчавшего Ваську.
– Ну, я спросил тебя, что бы ты делать стал, если бы отца у тебя убили, а мать снова замуж пошла.
– Васька пнул новую шишку.
– Ты ответил, что сбег бы, ну, и я мамке так же сказал.
– Она тоже меня про это спрашивала, - сказал я Ваське и вдруг вспомнил все подробно, до мелочей: я жну, стоя на одном колене, а тетя Нюра из-за спины спрашивает меня тихим, мягким голосом.
"Дурак!
– обругал я себя.
– И Васька спрашивал, и тетя Нюра, а я и внимания не обратил, думал, мало ли что говорят, что спрашивают. А оказалось вон как".
– И убежишь?
– спросил я Ваську.
Васька помолчал, потом вздохнул.
– Отца все одно не воротишь, а куда я побегу?..
– Он подумал и прибавил: - Вот и сказал я вчера мамке: "Семен Андреевич-то приедет, так пусть остается".
Васька говорил теперь уверенней, спокойней и шагал быстрее,
"Вот как все обернулось, - думал я, - будет теперь у Васьки отчим".
Васька вдруг остановился, встал мне поперек дороги.
– Только ты не думай, - сказал он, - что я все позабыл. Нет! Сто первый километр под Москвой я все равно найду! Понял? И коня на крышу поставлю.
Мы пошли дальше. Дорога вела вверх, и опять внизу, за спиной расстилалось поле иван-чая - таинственное, молчаливое, укрытое покрывалом тумана.
На другой стороне овражка громко и неожиданно зарычал мотор, и появилась маленькая машинка, дымящая трубами по обе стороны от кабины.
– Ну вот, - сказал Васька, - и газогенераторка с молоком.
Машина тормознула, скрипнув и содрогнувшись всем телом, и из кабинки высунулась женщина.
– Садись со мной, паренек!
– крикнула она, и мне показалось, что вчера, у памятника, я слышал этот голос.
Я мотнул головой, перекинул ногу через борт, машина загрохотала, двинулась, и Васька остался на пригорке, подняв над головой руку.
Я стоял в кузове, держась за тяжелый холодный бидон, и глядел, как медленно уменьшается его фигурка.
Ветер трепал мои волосы.
Ветер дул мне в затылок.
А я смотрел на Ваську, смотрел, смотрел, смотрел...
Когда он скрылся, я прикрыл глаза и представил, как увижу отца, как брошусь к нему навстречу, как прижмусь к нему крепко и стисну зубы, чтобы не заплакать...
М А Г А З И Н Н Е Н А Г Л Я Д Н Ы Х П О С О Б И Й
_______________________________________________________
Светлой памяти
Лидии Иосифовны Доукши посвящаю.
А в т о р
Могу биться об заклад: в моем детстве все было не так, как теперь. И если не понявший меня задаст уточняющий вопрос - лучше или хуже?
– я воскликну, не сомневаясь: лучше! В тысячу, в миллион раз, и не подумайте, что я занудливый, скрипучий старик, которому ничего вокруг не нравится, всем он недоволен, только и знает приговаривает: "А вот раньше, а вот тогда..." Нет, пока что я не старик, и дело тут совсем в другом.
Дело в том, что в моем детстве действительно все было лучше. Например, цвело больше одуванчиков - да, да! Теперь они прячутся куда-то подальше, на дальние лесные поляны, и в городе робко выглядывают из-за кустов редкими желтыми глазками, а в моем детстве они росли рядом с тротуарами, рядом с дорогой, и, когда ты шел по городской улице, тебе казалось, что ты идешь ну просто по солнцу! Желтые поляны слепили глаза, и надо было щуриться, чтобы не споткнуться о тротуарину, которая то прогнется дугой, то выдвинется боком, то завирюхается под ногой от древности. Ранним летом тогда вообще можно было поправить настроение на улице. Расстроился чем-нибудь, огорчился - выйди на улицу, когда одуванчики цветут, пройди два квартала солнечной дорожкой, да еще сверни на пустырь возле школы, где одуванчиков море разливанное, и будешь еще вспоминать, что это такое тебя расстроило, какая неприятность: одуванчики ярким цветом своим сотрут все в голове, а если уж не сотрут до конца, то вроде бы неприятности твои отодвинут вдаль, и они окажутся уже мелкими и нестрашными. Вроде как одуванчики волшебством каким обладают.