Собрание сочинений (Том 4)
Шрифт:
Мы собрались, вышли на площадку, закрыли дверь, спустились в подъезд - там толпился народ. Люди растерянно переглядывались. Отец хлопнул себя по лбу и зашагал назад.
– За мной!
– крикнул он соседям.
Мы вернулись домой, оставив дверь открытой. В кухне мама оторвала с рам бумажные ленты, отец распахнул окно.
Наш второй этаж стал теперь первым. Снег лежал чуть ниже подоконника. Папа взял лопату и шагнул из окна в снег. У-ух! У меня в животе что-то пискнуло, мама побледнела: отец провалился. Когда он появился,
– Ничего страшного, - сказал он хладнокровно, будто всю жизнь только в окна и выходил.
– Проходите, товарищи!
Мама подставила к подоконнику табуретку для удобства, соседи с лыжами входили в квартиру, вежливо здоровались, словно заглянули в гости, потом направлялись на кухню и выпрыгивали в окно.
ДЕДУШКИНЫ СТИХИ
Дедушкин склад едва выступал из-под снега. На крыше вырос забавный гриб сморчок на тонкой ножке: круглая железная труба с колпаком обросла снегом. Папа подсадил меня на крышу, и я пробрался к грибу, закричал в нее, словно домовой:
– Эго-го!
– Го-го!
– откликнулся тотчас дедушка.
– Ты живой?
– заорал я в трубу.
Дедушкин голос было слышно нечетко.
– Пусть в печку кричит!
– посоветовала коренная сибирячка.
Дедушка, видно, отворил дверцу "буржуйки" и заговорил, словно по микрофону, гулким, железным басом.
– Слышь-ка, - спросил он меня, - сильно занесло?
– Порядочно!
– отвечал я.
Внизу мама и папа ожесточенно жестикулировали. Наконец папа сдался и стал подсаживать на крышу маму. Она срывалась, падала в сугроб, но снова упорно карабкалась и, пока я переговаривался с дедом, подбодряя его, добралась до трубы.
– Подожди, - сказал я деду, - сейчас тут с тобой поговорят. Как следует.
Мама смахнула с черной трубы снеговую шапку, взялась за нее обеими руками, словно за рупор, набрала побольше воздуха в легкие, и лицо ее на секундочку замерло от напряжения. Приготовилась сказать, а что сказать, не придумала. Мама расслабилась, с шумом выдохнула воздух и неожиданно закричала.
– Папа!
– закричала она.
– Как же так? Это безобразие! Я не позволю! Я не допущу, в конце концов!
Неожиданно мамино лицо потеряло уверенность, она обхватила трубу, и в глазах ее задрожали слезы.
– Замерз ведь, поди-и, - по-сибирски пропела она и всхлипнула.
Труба в ответ всхлипнула тоже.
– Олюшка, - сказала труба дедушкиным голосом.
– Олюшка, голубушка, кто же знал, что такой завал.
Я хохотнул: дед перешел на стихи. Мама промокнула глаза, посморкалась, объявила деду, чтобы он терпел, и мы принялись копать.
Чтобы добраться до двери, приходилось очищать порядочную площадку. Мы быстро взмокли, мама раскраснелась, а отец, посмеиваясь, приговаривал:
Олюшка!
Голубушка!
Кто же знал!
Что такой завал!
Мы с отцом фыркали, мама махала на нас рукой, мы
Я обернулся.
В рассветных сумерках виднелась знакомая фигура. Я оставил лопату. Фигура нерешительно приблизилась.
Газовый Баллон громко сопел, но молчал.
– Ну?
– спросил я, удивляясь про себя. Чего это его принесло? Что-нибудь случилось?
– Это, - произнес Кирилл, - как его...
Я пожал плечами.
– Можно, я помогу?
– проговорил он наконец.
Везде Кирилл, всюду этот Газовый Баллон. Вот опять суется... Я хотел прогнать его, но мне стало стыдно. Это ведь когда я генералом был, такие мысли ко мне приходили... В Нуф-Нуфа Кирилла переименовать, всеми командовать...
– Пожалуйста, - сказал я, - разве жалко... Копай.
С грустью смотрел я, как Кирилл радостно схватился за мою лопату, начал разметывать снег... Мне его жалко стало, но не так, как тогда... Когда я на балконе в генеральской форме появился. Мне почему-то жалко его стало по-настоящему, обыкновенно, без всякого там злорадства или радости...
Мы молча копали. Иногда останавливались, чтоб перевести дыхание. Но молчали. Потом копали снова. Вдруг Кирилл выпрямился.
– Я тогда дурак был, - сказал он без всяких предисловий.
Шапка съехала мне на глаза. Я сдвинул ее назад. Кирилл глядел на меня задумчиво и спокойно. Он и на Кирилла-то, кажется, не походил. Совсем другой. Я мотнул головой:
– Дураком был я.
Он вздохнул. Согласился:
– И ты тоже.
Мы постояли, не улыбаясь, стали копать дальше. И какая-то сила во мне появилась вдруг. Я махал и махал лопатой, и непонятная радость меня распирала. Я повторял про себя дедушкины стихи и крутил головой: ну, Пушкин!
Олюшка!
Голубушка!
Кто же знал!
Что такой завал!
КП
Мы с Кириллом копали снег, и вдруг я увидел, что нас не четверо, а пятеро. Я протер глаза. Мама и папа копали в сторонке, мы с Кириллом были чуть поодаль, а теперь неподалеку маячила еще одна фигура.
– Эй, кто там?
– крикнул я.
– Кто, кто!
– ответил неизвестный Кешкиным голосом.
– Я!
Я прислонился к снежной стене, и горло у меня перехватило. Вот как! А я думал, а я считал... Неправильно, значит, считал, не так думал.
Я вонзил свою лопату в снег, и сил у меня будто втрое прибавилось. И какая-то радость меня с краями переполняла, и глупая песня без слов с губ срывалась; "Турум-бурум-ба-а! Турум-бурум-ба-а!" Лопаты мелькали, как пропеллеры, я поглядывал на Кешку и Кирилла, и жизнь мне очень и очень нравилась.
Папа и мама, увидев Кешку, остановились, стали между собой переговариваться. Я их понял.
– Конечно!
– сказал я.
– Вы идите, вас ведь ждут, вы нужны везде, деда мы сами потихонечку откопаем.