Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4
Шрифт:
– Зачем?
– возразил Пекюше.
– Рано или поздно форма распадётся. Зато сущность не погибнет.
– Конечно, - согласился врач, - материя неистребима. Однако...
– Нет, нет! Неистребима именно сущность. Тело, находящееся у меня перед глазами, ваше тело, доктор, не даёт мне познать вашу личность, это лишь внешняя оболочка или, вернее, маска.
Вокорбей подумал, не помешался ли пациент.
– До свиданья! Лечите свою маску!
Пекюше не угомонился. Он раздобыл введение в гегелеву философию и попробовал втолковать её Бувару.
–
Бувар сделал вид, что понимает.
– Следовательно, абсолют - это в одно и то же время и субъект и объект, это единство, в котором сливаются все различия. Таким образом разрешаются все противоречия. Тень даёт возможность проявиться свету, холод, смешанный с тёплом, создаёт температуру, организм существует только благодаря своему распаду, всюду сказываются начало разделяющее и начало связующее.
Они находились на пригорке и увидели кюре, шедшего вдоль изгороди, с требником в руке.
Пекюше предложил ему зайти, чтобы в его присутствии закончить изложение системы Гегеля и послушать, что он скажет.
Священник присел рядом с ним, и Пекюше заговорил о христианстве.
– Ни одна религия так убедительно не утвердила истину: «Природа - всего лишь момент идеи».
– Момент идеи!
– прошептал ошеломлённый кюре.
– Вот именно! Бог, приняв зримую оболочку, обнаружил свою единосущность с нею.
– Это с природой-то? Да что вы!
– Кончиною своей он подтвердил сущность смерти; следовательно, смерть пребывала в нём, составляла и составляет часть бога.
Священник насупился.
– Не богохульствуйте! Он принял страдания ради спасения рода человеческого.
– Ошибаетесь! Смерть рассматривают применительно к индивидууму, и тут она, несомненно, зло; другое дело, если речь идёт о вещах. Не отделяйте дух от материи!
– Однако до сотворения мира...
– Никакого сотворения не было. Мир существует извечно. Иначе получилось бы, что некая новая сущность прибавилась к божественной мысли, а это нелепость.
Священник поднялся с места - ему надо было идти по делам.
– Очень рад, что проучил его!
– сказал Пекюше.
– Ещё одно слово! Раз существование мира не что иное, как беспрерывный переход от жизни к смерти и от смерти к жизни, значит, нельзя утверждать, что всё есть - наоборот, надо считать, что ничего нет. Но всё находится в стадии становления, понимаешь?
– Конечно, понимаю... или, вернее, нет, не понимаю.
Идеализм в конце концов приводил Бувара в отчаяние.
– Хватит с меня! Пресловутое cogito6 мне осточертело. Идеи предметов принимают за сами предметы, То, чего почти не понимают, объясняют посредством слов, которые и вовсе не понятны. Субстанция, протяжённость, сила, материя и душа! Всё это только абстракции, только воображение. Что касается бога, то, даже если он существует, невозможно постичь, каков он. Некогда он
– А как же тогда с моралью?
– Ну и наплевать на неё!
«Она действительно лишена основы», - подумал Пекюше.
Он притих, оказавшись в тупике, к которому привели его собственные предпосылки. Он этого никак не ожидал и был подавлен.
Бувар не верил даже в материю.
Убеждение в том, что ничто не существует, как оно ни прискорбно, всё же неоспоримо. Лишь немногие могут проникнуться им. Они почувствовали себя выше окружающих, возгордились, и им захотелось похвастаться своим превосходством; случай вскоре представился.
Как-то утром, отправившись за табаком, они увидели у лавки Ланглуа скопление народа. Люди толпились вокруг фалезского дилижанса; речь шла о некоем Туаше, беглом каторжнике, который уже давно бродил по окрестностям. Возница встретил его у Круа-Верта под конвоем двух жандармов, и шавиньольцы наконец-то вздохнули с облегчением.
Жирбаль и капитан остались на площади, потом туда пришли мировой судья, желавший узнать подробности, и Мареско в бархатном берете и сафьяновых туфлях.
Ланглуа пригласил их почтить его лавочку своим посещением, - там им будет удобнее. Невзирая на покупателей и звон колокольчика, господа продолжали обсуждать злодеяния Туаша.
– Что ж, у него дурные инстинкты, вот и всё, - сказал Бувар.
– Их можно преодолеть добродетелью, - возразил нотариус.
– А если не обладаешь добродетелью?
Бувар стал решительно отрицать свободу воли.
– Однако я волен делать, что мне вздумается, - заметил капитан.
– Ничто не может помешать мне, например, шевелить ногой.
– В том случае, если у вас есть побуждение шевелить ею.
Капитан долго искал ответа, но так ничего и не придумал. Зато Жирбаль изрёк:
– Республиканец, а выступает против свободы! Довольно странно!
– Потеха!
– поддакнул Ланглуа.
Бувар задал ему вопрос:
– А почему вы не раздадите ваше имущество бедным?
Лавочник обвёл тревожным взглядом свой товар.
– Вот ещё! Я не дурак. Оно мне самому пригодится.
– А будь вы святым Винцентом де Поль, так вы поступили бы иначе, потому что у вас был бы его характер. Вы следуете своему характеру. Значит, вы не свободны.
– Это крючкотворство!
– в один голос закричали присутствующие.
Бувар не смутился и отвечал, указывая на весы на прилавке:
– Весы будут неподвижны, пока любая из чашек пуста. То же самое и с волею; когда чашки качаются под давлением двух с виду равных тяжестей, они напоминают работу нашего ума, обсуждающего разные доводы, пока, наконец, наиболее веский не перетянет, не предопределит поступка.
– Все это не имеет никакого отношения к Туашу. Что ни говорите, он редкий негодяй, - сказал Жирбаль.
Тут взял слово Пекюше:
– Пороки присущи природе, как бури или наводнения.