Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4
Шрифт:
Чем ближе нам усопший, тем скорее откликается он на наш зов. У Пекюше не было ни одной семейной реликвии, ни перстня, ни миниатюры, ни волоска, Бувар же имел возможность вызвать своего отца. Но он противился этому замыслу. Пекюше спросил его:
– Чего ты боишься?
– Боюсь? Ничего я не боюсь. Делай как знаешь.
Они подкупили Шамберлана, и тот тайком принёс им череп с кладбища. Портной сшил для них два чёрных балахона с капюшонами, как у монахов. Подвода, прибывшая из Фалеза, доставила им длинный сверток в чехле. Затем они принялись за дело - один, сгорая от нетерпения
Музей был затянут чёрным наподобие катафалка. На столе, придвинутом к стене, под портретом отца Бувара горело три свечи; повыше портрета висел череп. Они даже пристроили свечу внутри черепа, и из глазных впадин струился свет.
Посреди музея, на жаровне, дымился ладан. Бувар держался подальше, а Пекюше, стоя к нему спиной, бросал в камин пригоршни серы.
Прежде чем вызывать мертвеца, нужно испросить согласия чертей. Была пятница, а этот день принадлежит Бехету; к Бехету и следовало прежде всего обратиться. Бувар поклонился направо и налево, склонил голову, воздел руки и начал так:
– Именем Эфаниила, Анацина, Исхироса...
Остальное он забыл.
Пекюше поспешил подсказать ему имена, записанные на листке:
– Исхироса, Атанатоса, Адоная, Садая, Элоя, Мессиаса (перечень был длинный)... заклинаю тебя, избираю тебя, повелеваю тебе, о Бехет!
Затем, понизив голос:
– Где ты, Бехет, Бехет, Бехет, Бехет?
Бувар опустился в кресло; он рад был бы не видеть Бехета, ибо внутренний голос порицал его за эту затею как за святотатство. Где пребывает душа его родителя? Может ли она слышать его? Вдруг он явится?
Шторы медленно шевелились от ветра, дувшего в разбитое окно, свечи бросали на череп и на портрет колышущиеся тени. И череп и портрет подёрнулись коричневато-землистым налётом. Скул коснулась плесень, глаза угасли, зато наверху, проникая сквозь отверстия черепа, светился огонёк. Порою казалось, будто череп занял место портрета, опустился на воротничок сюртука и украсился бакенбардами, а холст, еле держась на гвозде, покачивался и трепетал.
Постепенно они стали ощущать как бы чьё-то дыхание, близость какого-то неосязаемого существа. На лбу у Пекюше выступила испарина, у Бувара стучали зубы, судорога сводила ему живот; пол волнами ходил у него под ногами; дым от серы, тлевшей в камине, клубился крупными кольцами, в воздухе носились летучие мыши. Раздался крик. Кто это?
Лица их, полускрытые капюшонами, исказились и наводили ужас; они не решались ни шевельнуться, ни вымолвить слово; но вот они услышали за дверью какие-то звуки, словно стенанья чьей-то страждущей души.
Наконец они осмелели и распахнули дверь.
То была их старая служанка; она подглядывала в щёлку перегородки, и ей почудилось, что она видит самого черта: она упала в коридоре на колени и усердно крестилась.
Как они ни увещевали её, всё оказалось бесполезным. Она ушла от них в тот же вечер, не желая больше служить таким нечестивцам.
Жермена кое-что разболтала. Шамберлан лишился места, а против Бувара и Пекюше образовалась глухая оппозиция, вдохновляемая аббатом Жефруа, г-жой Борден и Фуро.
Их образ жизни, отличный от уклада окружающих, вызывал
Особенно повредил им в общественном мнении выбор слуги. За неимением лучшего они наняли Марселя.
Заячья губа, безобразная внешность и косноязычие отталкивали от него людей. Брошенный родителями, он кое-как рос среди полей, и от постоянного недоедания у него развился ненасытный аппетит. Падаль, протухшее сало, раздавленная собака - всё ему годилось, лишь бы кусок был побольше. Вместе с тем он был незлобив, как ягнёнок, и безнадежно глуп.
Чувство признательности побудило его предложить свои услуги господам Бувару и Пекюше; вдобавок, считая их колдунами, он надеялся на баснословные барыши.
В первые же дни он доверил им тайну. Некогда одному человеку довелось найти в вересковых зарослях возле Полиньи слиток золота. Об этом упоминается в трудах фалезских историков; но дальнейшего они не знали, а именно - того, что двенадцать братьев, отправляясь в странствия, спрятали двенадцать одинаковых слитков; все они были зарыты вдоль дороги между Шавиньолем и Бретвилем, и Марсель умолял своих хозяев продолжить розыски кладов. Слитки, подумали они, быть может, были зарыты во время эмиграции.
Вот превосходный случай испробовать гадательный жезл! Могущество его сомнительно. Тем не менее они изучили вопрос и узнали, что некий Пьер Гарнье, выступая в защиту жезла, приводит некоторые научные доводы: источники и металлы выделяют мельчайшие частицы, родственные дереву.
Вряд ли это так. Впрочем, как знать? Попробуем.
Они выстругали себе вилы из орешника и в одно прекрасное утро отправились отыскивать клад.
– Придётся его сдать, - сказал Бувар.
– Вот уж нет! С какой стати?
Походив часа три, они остановились в раздумье: дорога из Шавиньоля в Бретвиль! А которая - старая или новая? Вероятно, старая.
Они повернули обратно, прошлись по окрестностям наугад: след старой дороги отыскать было нелегко.
Марсель бросался то вправо, то влево, как спаниель на охоте. Каждые пять минут Бувару приходилось окликать его; Пекюше шествовал не спеша, держа вилы за два разветвления, остриём вверх. Нередко ему казалось, что какая-то сила, зацепив крюком, тянет жезл к земле, и тогда Марсель проворно делал зарубки на соседних деревьях, чтобы позже найти это место.
Между тем Пекюше стал отставать. Рот у него приоткрылся, зрачки сузились. Бувар окликнул его, встряхнул за плечи; он был нем и недвижим, совсем как дочь Барбе.
Потом он сказал, что внезапно почувствовал, как в области сердца что-то у него оборвалось - странное состояние, вызванное, несомненно, жезлом. И он не хотел больше к нему прикасаться.
На другой день они вернулись к отмеченным деревьям. Марсель заступом рыл ямы. Поиски оказывались бесплодными, и каждый раз они бывали страшно сконфужены. Пекюше присел на обочине канавы; он задумался, закинув голову и стараясь своим аромальным хоботком уловить голоса духов; он даже усомнился, есть ли у него такой хоботок, и вперил взгляд в козырёк своей фуражки. Экстаз, посетивший его накануне, вновь повторился. Он длился долго и всех напугал.