Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Теперь Плеханов видел в нем опытного подпольщика, знающего все глубины и все оттенки русской действительности, умеющего улавливать и обобщать настроения масс, человека мысли и дела, одинаково могучего и в теории и в практике, прочно стоящего на той самой земле, которой не было под ним, Плехановым, и о которой он так тосковал.
Он понимал, что талантливость и творческая, кипучая натура сочетались в Ленине с отличным знанием российской действительности, что его авторитет и связи дают ему громадную силу, что в споре все преимущества на стороне Ленина, что и затеянный-то спор ненужный,
Ленин несколько раз повторял, что и он, и пославшие его не мыслят издания газеты и журнала «Заря» без участия Плеханова и всей его группы, что эти издания не будут иметь и половины того авторитета, если Плеханов не поддержит их.
Это и льстило Плеханову, и раздражало до крайности: что бы там ни говорил Ленин, видно было, что хозяева дела он и его товарищи в России. У них связи, агенты, ждущие сигнала, почта, деньги. А что у него? Имя? Авторитет? Какая им цена? Что он без людей, без живого дела?
Все ему не нравилось: не нравилось, что для участия в газете приглашены Струве и Туган-Барановский, которые, по мнению Ленина, могли быть до поры до времени полезными делу; не нравились некоторые авторы, которые уже получили заказы на статьи, и он очень ругал их, вызвав тем резкие возражения Ленина. Плеханов сидел мрачнее тучи…
В воскресенье собрались у Плеханова — принимать окончательное решение. Когда Ленин приехал, все уже были в сборе и ждали только Плеханова. Наконец вошел и он, поздоровался, пригласил в свою комнату.
Там он заявил, что лучше будет сотрудником, простым сотрудником, иначе трения неизбежны. Аксельрод и Засулич всполошились, начали уговаривать Плеханова взять свое заявление назад. Тогда Плеханов вдруг переменил точку зрения, на совместное редакторство согласился и тут же начал диктаторски распоряжаться.
Ленин сказал, что есть предложение издавать газету в Германии; Плеханов понял это как желание привлечь его имя только в качестве вывески и рассердился. Он не хотел принимать в расчет ни того, что технические условия издания газеты наиболее удобны в Германии, ни того, что чем ближе к русской границе, тем легче будет наладить почту. Переговоры ни к чему не привели…
Надвигалась гроза, когда Ленин и Старовер возвращались от Плеханова в деревеньку, где они жили. После шумной, сверкающей Женены тут было темно, неприветливо и холодно. С озера дул ветер, изредка молнии прорезали тьму, и на миг становились видимыми серо-синие края тучи, нависшей над горами; затем прокатывался гром, будя в ущельях эхо, и долго еще громыхал вдали.
— Личные отношения с Плехановым я считаю теперь раз и навсегда прерванными, — с яростью сказал Старовер. Деловые отношения останутся, но личных никаких!..
Ленину было и горько и
— Мою влюбленность в Плеханова, — отозвался он, помолчав, — тоже как рукою сняло! Никогда, никогда в моей жизни и ни к одному человеку я не относился с таким искренним уважением, ни перед кем не держал себя с таким смирением и никогда не получал такого грубого пинки! А на деле-то вышло так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей, припугнули тем, что взрослые нас покинут и оставят одних. — Он усмехнулся. — И вот влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться без сентиментальности.
— Так нельзя! — продолжал с горечью Ленин. — Мы не хотим и не будем, не можем работать вместе при таких условиях… Мы уезжаем в Россию, а там наладим дело заново. Быть пешками в руках этого человека мы не хотим; товарищеских отношений он не допускает, не понимает…
Для Ленина это была настоящая драма, жестокое разочарование в том, с чем носился, как с любимым детищем, долгие годы, с чем неразрывно связывал всю свою жизненную работу.
Утром к Ленину приехал Аксельрод. Все его жесты и слова казались неестественными, он понимал их никчемность и не знал, как себя вести.
— Все мы в невероятно тяжелом состоянии, — откровенно грустным тоном произнес он, когда молчание после первых его неудачных слов стало нелепым. — Никто не может сказать, в чем же в конце концов дело. Где эта трещина между вами и Жоржем? Да уж так ли она серьезна, чтобы углублять ее, превращать в пропасть?
— Так нельзя, — с душевной прямотой заговорил Ленин. — Мы не хотим, не можем и не будем работать вместе при таких условиях.
— Не надо горячиться, Владимир Ильич, ну, право, зачем тут горячка? — Аксельрод умоляюще смотрел то на Ленина, то на Старовера. — Давайте спокойно разберемся, давайте все восстановим в памяти, проанализируем и решим спокойно.
— Ну что ж, вспомним, да, да, давайте вспомним, — волнуясь, начал Старовер. — Мы ехали из России с самыми радужными мечтами! Но ведь мы, помимо всего прочего, деловые люди, хоть и молоды и увлекаемся подчас мечтами. Да ведь и дело наше молодое. Мы знаем, что Женева для постановки типографии во всех смыслах неудобное место.
— Ну, это, положим, не совсем верно, — перебил Аксельрод. — Но не в том дело. — Было видно, что он задался целью помирить враждующие стороны. — Я заявил вам, Владимир Ильич, что для всей нашей группы все решительно связано с вашим предприятием, что оно для нас возрождение к жизни.
— Да, а что получилось на деле? — спросил Ленин. — Плеханов проявил абсолютную нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы и желание считать только себя правым. А вчерашний день? О чем шла речь? О том, как редактировать наш орган. Что же получилось? Он бросался из крайности в крайность: то он хочет, то он не хочет… Потом начинает командовать — оказалось, что соредакторство он понял как единоредакторство. Но, простите, ведь тут дело совсем не в нашем личном самолюбии. Мы уполномочены организацией, у нее были основания послать именно нас, чтобы ставить газету и сообща с вами делать ее.