Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Перед Плехановым стал вопрос: либо оставаться в России и обречь себя на смерть за дела, к которым он ни в малейшей степени не был причастен, либо уехать за границу.
Он уехал.
Он в Женеве, потом в Париже.
Плеханов — в поисках новых путей; он полон неясных стремлений к чему-то более широкому и глубокому, чем то, во что верил. Не взрывы бомб, не выстрелы одиночек, не бунты маленьких горсточек храбрецов — нет, нет, не это вызволит из нужды и бесправия людей России! Лишь могучее движение, способное захватить миллионы, приведет к победе правды и права, движение, которое бы увлекло волю,
Но далека от него Россия!..
— И как это страшно — знать о России лишь понаслышке от случай заезжих, — да и те остерегались бывать у Плеханова: о всяком входившем в его дом на следующий же день узнавала русская охранка.
Время шло… Все больше и больше приходит вестей из России о распространении идей Маркса среди русской интеллигенции и русских рабочих. В далеком Петербурге при колеблющемся пламени свечи читают «Капитал»!
И Плеханов с гордостью заявляет на конгрессе II Интернационала:
— Революционное движение в России восторжествует как рабочее движение, или его совсем не будет!
Почтенные европейские социалисты, присутствовавшие на конгрессе, хоть и аплодировали Плеханову, но в душе были удивлены его смелым заявлением, тем более что он представил слишком мало доводов для подтверждения своих слов.
Доводов было и в самом деле немного.
Мучительно долго шли вести из России! Плеханов с жадностью читал все, что приходило оттуда, но все выглядело сумбурным и до крайности противоречивым.
Да и те, кто посещал Плеханова, рассказывали о России много, но вразброд и неточно.
Плеханов расспрашивал о рабочих и крестьянах: такие ли они, как двенадцать лет назад, появилось ли что-нибудь новое в сознании, есть ли признаки пробуждения или еще дремлет в сумерках русский народ? Ответы были невразумительны, бездоказательны.
Плеханов сердился, нервничал, становился все более недоверчив к рассказам, посетителей стал держать на почтительном расстоянии. Когда друзья, обеспокоенные новой чертой, обнаружившейся в характере Плеханова, говорили ему об этом, он отвечал: «Товарищ министра товарищ министру, но министр уже не товарищ товарищу министра!»
Лишенный сведений о России, которым он мог бы доверять, Плеханов испытывал мучительные сомнения.
Постепенно в нем развилась настороженность, недоверчивость, замкнутость.
Да, это страшно — всей душой и всеми помыслами принадлежать народу, существовать лишь ради его счастья, искать путь к освобождению труда, разрабатывать программу русской социалистической партии, которая должна повести народ к великолепной, венчающей цели, — и почти ничего не знать о народе!
В отдалении от живого дела созревает мыслитель с сомнениями, уже никогда не покидающими его.
Он тверд и мнителен, широк душой и подозрителен, и он уже никогда не сможет изгнать
Плеханов тосковал по России. И не только по русскому партийному, живому делу, но и по родным русским просторам, по иве над прудом в саду, по родным полям и рощам, по русскому воздуху, по народной русской речи…
Как ни тепло чужое море, Как ни красна чужая даль, — Не ей поправить наше горе, Размыкать русскую печаль…Ничто, казалось бы, не мешало ему стать человеком равнодушным к изгнавшей его родине, но он цеплялся за каждую нить, связующую его с нею, и задыхался, понимая, что мозг его истощается от недостатка живых источников.
Он уподоблялся Антею, оторвавшемуся от земли.
Девятнадцатый век кончался. Что сулит век наступающий? Плеханов верил, что социальные бури разразятся в России и потрясут мир. Какие силы, какие идеи, какие вожди будут руководить восставшими в грядущей борьбе?
Он готовился к ней, писал книги и статьи, просвещал и наставлял последователей Маркса в России.
Он был до крайности взволнован и растроган, когда в Женеве стало известно, что его книга о материалистическом понимании истории стала как бы библией юной русской социал-демократии, что идеи Маркса овладевают умами передовых людей родины, что тысячи людей начинают смотреть на мир его, Плеханова, глазами.
В 1895 году в Женеву к Плеханову приехал из Петербурга юноша по фамилии Ульянов. Он рассказывал любопытные вещи о России, о рабочих и крестьянстве, обнаруживая при этом поразительную наблюдательность и бесспорное знание жизни, экономики и политики. Подробно, с большим знанием дела говорил о социалистическом движении, утверждал, что кружки и группы марксистов становятся все многочисленнее и влияние их на рабочее движение заметно растет.
Был он скромен, держался с достоинством и приятно поразил своими манерами. Нравилась его искренность, озорной огонек в живых, блестящих глазах, угадывались пылкое сердце и большой, какой-то особенный талант, чувствовался резкий, мощный ум, но и веселиться умел, поражал весельем Аксельрода, Засулич и Дейча, собиравшихся в доме Плеханова.
Георгия Валентиновича и его друзей он слушал очень внимательно, однако имел и свою точку зрения и настойчиво отстаивал ее, удивляя неуступчивостью в некоторых принципиальных вопросах.
Не очень поправились ядовитые реплики по адресу российских либералов и «легальных марксистов».
Плеханов назидательно сказал:
— Вы, видимо, поворачиваетесь к либералам спиной, а мы — лицом!
Особенно страстно молодой марксист осуждал мнение Плеханова, будто пролетарий и «мужичок» — политические антиподы, доказывал, что без свободного союза беднейших крестьян с пролетариатом нечего и думать о достижении прочной демократии в России и о возможности социалистических преобразований. Резко критиковал Владимир Ильич хвосты народнических взглядов, оставшиеся в первом проекте программы партии, — Плеханов еще допускал тогда тактику индивидуального террора, что уже в самом корне противоречило марксизму.