Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
«Все это так, все это так… — думала Ольга Михайловна. — Но Тане, с ее крайностями, с ее живым воображением, все это могло представиться». Ольга Михайловна не очень поверила ей, слишком уж Таня была возбуждена в ночь перед своим отъездом. Но прокламация, появившаяся в зале суда? Это ведь заявление не одной Тани! Это во всеуслышание заявил комитет социал-демократической партии, люди, не привыкшие бросаться такими обвинениями. И как же ей могло показаться, что она полюбила Викентия? Да, не раз с волнением смотрела она на освещенное окно поповского кабинета, видела его сидящим за столом, а утром, притаившись
— Я все заметил, Ольга Михайловна, — откуда-то издали слышала она голос Викентия. — Я видел, как вы побледнели, когда Лужковский читал этот оскорбительный листок, видел, как вы читали его сами…
«Значит, он все знает?» — подумала она, понимая, что именно сейчас должна начаться борьба.
— Я не оправдываюсь перед вами в моих мыслях. Они зародились не вчера, не пять, не десять лет назад, а тогда, когда я не подозревал о существовании человека, агентом которого меня назвали. Я — агент!.. Вдумайтесь в эту нелепость, Ольга Михайловна! За кем мне шпионить? За самим собою? И на кого доносить? На самого себя? Разве я принадлежу к какой-нибудь тайной организации, где бы я был нужен как агент? Да и кто бы посмел, кто бы дерзнул, кто бы посягнул совращать меня на это? Что я — дитя, слабохарактерный юноша? Да, я знал Филатьева. Ну и что из того? Разве он писал мою книгу? Скажу больше: я решительно порвал все связи с Филатьевым. Клянусь богом и спасением своей души, — с чистой совестью вы можете написать об этом Тане.
Ольга Михайловна безмолвно кивнула головой.
— Что же остается от обвинений? — продолжал Викентий. — Я спрашиваю, что, кроме моих мыслей? Но почему я не имею права мыслить, как хочу, как требует моя совесть? — Он говорил горячась, а Ольга Михайловна верила и не верила ему.
— Остается моя идея, мое дело, призвание моей жизни. Мысль моя чиста, как вся моя жизнь, как моя любовь к вам. В вас мое счастье. Но в моих мыслях, в моем деле — счастье многих несчастных. Что же мне выбрать?
Несколько минут длилось молчание.
— Оля! Оленька! — Викентий попытался поцеловать ее руку. — Милая моя! — Он постарался вложить в это обращение как можно больше теплоты. — Неужели тебе так противно то, что задумано мною? Ведь нельзя жить в ненависти, в страданиях!
— Да, так жить нельзя, — ответила Ольга Михайловна. — Но нельзя жить и так, как это написано в вашей книге. Это не жизнь. Это еще одна петля для народа. Я буду вашей женой, если вы снимете рясу и навсегда откажетесь от своих мыслей.
Викентий постоял около гамака и понуро побрел домой.
Лука Лукич был почитаем теперь в селе более, чем когда-либо. Оправившись от потрясений, вызванных поркой, потерей веры в один из главных устоев своего понимания мира — в справедливость царя, Лука Лукич занялся домашними делами. В них он нашел много упущений. Петр охладел к хозяйству, ждал подходящего часа, чтобы столковаться с Улусовым об аренде Каменного буерака
Иван Лукич потихоньку угасал. По-прежнему канючил всем и всеми недовольный Семен. Ссорились снохи и дочери Луки Лукича и Ивана, втягивали в бабьи склоки зятьев. Прасковья по ночам жаловалась Петру на тяжкую долю в семействе и подбивала на раздел.
Не успев до суда сговориться с Улусовым насчет аренды каменоломни, Петр не оставил эту мысль. Своих денег у него не было, но в кармане лежали церковные деньги, доверенные Лукой Лукичом и предназначенные для выкупа кирпича. Задаток за кирпич Петр в свое время внес. Через месяц надо было принять весь кирпич и рассчитаться с поставщиком.
Петр поехал на завод и объявил хозяину, что попечитель еще не собрал всей суммы для полного расчета.
Заводчик согласился подождать, но предупредил, что через два месяца кирпич продаст на сторону, а задаток удержит как неустойку. На том и порешили.
Теперь можно было ехать к Улусову. Тот заломил за аренду ни с какой стороны не нужного ему Каменного буерака непомерную цену. Зная Петра, князек был совершенно уверен, что тот пойдет на любые условия.
Особым пунктом Улусов обязал Петра не брать на каменоломню никого из окрестных мужиков. Расчет у Никиты Модестовича был простой: начнут мужики ломать камень, значит, у них будет хлеб, а будет хлеб — никто из них не пожелает продавать Улусову на лето свои руки.
Не будет дешевых рук — имению лететь в трубу. Впрочем, этот пункт договора не беспокоил Петра. Своих мужиков прижимать боязно — характер их он знал, а с чужаками делай, что твоей душеньке угодно. Для пришлых Петр приготовил дубину в лице Карла Карловича Фрешера. Улусов перед судом действительно освободил его от управления имением. Петр взял немца приказчиком.
Улусов потребовал внести в счет договора половину арендной платы. Петр отказался. К исходу недели Улусов известил его, что какой-то кулак из соседнего села набивается на аренду и, ежели Петр не внесет деньги завтра, каменоломня не будет отдана ему.
Церковные средства перешли в карман Улусова, а договор в карман Петра.
«Два месяца, — рассуждал он, — срок немалый. Авось вывернусь! А и не вывернусь — ждал заводчик, подождет и еще. Кирпич товар неходкий, его не тотчас сбудешь».
Наконец-то Петр обрел крылья!
Мечта о собственном хозяйстве начала принимать реальные очертания. В представлении Петра собственность воплощалась в землю, и не просто в землю, а в сотнях десятин. Эти десятины надо приобрести; для приобретения нужны деньги, добыть деньги возможно только через каменоломню.
Когда жизнь в селе после известных событий снова вошла в свою будничную колею, Петр решил начать разработку камня. Рабочих он собрал быстро: немало было голых и нищих, готовых продать свои руки за гривенник в день, лишь бы быть сытыми. Однажды утром пришлые рабочие явились в каменоломню. Об этом тотчас узнали в Двориках. Начался скандал: кто-то пронюхал о тайном договоре Петра и Улусова. В буерак собралось чуть ли не все село.
Народ вопил: «Сжечь Улусова! Ищи Петьку! Бей Петьку!»
Петра не нашли. Тогда народ начал вытаскивать из каменоломни пришлых и выгонять их из буерака.