Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Потом они приходили еще несколько раз, уже без записок Николая, Иван Павлович давал деньги безропотно.
Только попу Иван Павлович рассказал о «степных братьях».
«Еще чего не хватало, — злобно думал Викентий. — Нет, теперь здесь нужны не уговоры! Буря идет… Солдат сюда, солдат!..»
И словно напророчил. По приказу министра внутренних дел в Тамбовскую губернию для подавления мужицких бунтов были направлены воинские части. Пришли солдаты и в Дворики.
В этот же день благочинный получил предписание архиерея о ссылке Викентия на послух в Саровский монастырь.
Часть
Глава первая
Прошел год.
Улусов был бы рад-радешенек отделаться от беспокойной должности. Но власти не отпускали его: он числился среди особо отличившихся в пресечении и подавлении мятежных мужицких настроений.
Теперь, прожди чем лечь спать, Улусов, не доверяя Ерофею Павловичу, самолично расставлял дежурных стражников, проверял замки и запоры, клал под подушку два заряженных револьвера.
Однако спал плохо: малейший шорох будил его, он вскакивал, обливаясь холодным потом. Ему казалось, что двориковские мужики идут резать его.
Как преступника порой неотвратимо тянет туда, где он совершил последнее злодеяние, так и Улусова тянуло в непокорное, «пугачевское» село. Ездил он туда, повинуясь безотчетному велению каких-то смутных внутренних сил, часто сам не зная, зачем едет, и проклиная себя за слабодушие, ездил и по делам — для принятия «соответствующих мер».
В Дворики он отправлялся так, как на войне конные разведчики пробираются в селение, о котором толком неизвестно, в чьих оно руках: притаился ли там враг или нет в нем ни одной живой души.
Стражники приближались к селу с большими предосторожностями: в полном молчании, рассыпным строем, с оружием наготове.
Около волостного правления, у болота, в котором двориковские мужики выкупали Улусова, стражники останавливались, прислушивались. Потом по команде Улусова с гиканьем и воплями проносились вдоль Большого порядка до самого Дурачьего конца и обратно, спешивались близ дома Данилы Наумовича и некоторое время стояли, готовые к пешему бою.
При виде скачущих всадников все прятались по избам, а не успевшие схорониться встречали Улусова с усмешкой. И он понимал, что она означает: в душе они потешались над земским и знали: он боится их. И то, что он, Улусов, человек, облеченный широкими карательными полномочиями, вооруженный и охраняемый, действительно боялся мужиков, было для него душевной пыткой.
Дело обернулось так, словно не он зверски выпорол мужиков, а они пороли его; будто не он судил их за запашку его земли, а он осужден ими за земельное лихоимство; не на них наложена двадцатитысячная дань за протори и убытки, нанесенные ему, а он их неоплатный должник.
Улусов не мог подавить этого странного и страшного чувства, бесился и злобился. Он ошалел от страха. Верхи были отгорожены от народа охраной и охранкой. Улусов стоял перед мужиками лицом к лицу. Он знал, что в последнее время губернаторов, земских начальников и становых приставов подстреливают чуть ли не каждый день. Правда, находились другие становые приставы, земские начальники и губернаторы, не менее свирепые, чем их предшественники. Но Улусову от этого не
Но гнев был спрятан глубоко — до поры до времени, — и это Улусов тоже очень хорошо знал. Он был бы очень рад, если бы в Двориках снова вспыхнул бунт. Тогда бы он разделался с «пугачевцами» раз и навсегда.
А народ вроде и не думал о бунте.
Весело перекликались бабы у колодцев и во дворах, мужики с открытыми и добродушными лицами спешили куда-то. По улицам плелись подводы, мальчишки играли на припеке, даже старые деды, вроде Родивонова, выползали на солнышко и клевали носом, разогретые теплом.
А по вечерам пиликала гармошка, девки пели прибаски, смех, крики допоздна слышались то на одном, то на другом конце села, лаяли собаки, дым коромыслом стоял в «Чаевном любовном свидании друзей». Где-то под гиканье и свист шел отчаянный пляс…
Этого Улусов не понимал, а всякое непонятное таило в себе бунт.
Однако никаких признаков готовящегося бунта им не замечалось, но, с другой стороны, было ясно, что бунт есть.
Случайно встречаясь с Лукой Лукичом, Улусов тщился пронзительным взглядом проникнуть в душу главного подстрекателя.
Лука Лукич почтительно кланялся Улусову, говорил с ним вежливо, а глаза его не выражали ни страха, ни раболепия, они смеялись! Он ничем не выдавал своих крамольных намерений и все же представлялся Улусову главным крамольником, только и ждущим случая и предлога, чтобы поднять мятеж.
Улусов доподлинно знал, что Лука Лукич ненавидит его, и понимал, за что именно.
Нечего и говорить, как злобился на Улусова Андрей Андреевич. На вид простоватый, балагур, но такая зловредная заноза — упаси бог!
У Андрея Андреевича к Улусову тоже был большой счет: казаки, приведенные земским начальником для усмирения села, изнасиловали его жену — тишайшую и кротчайшую Марфу, надругались над телами детишек, представившихся ко господу в те страшные памятные дни. Потом Улусов судил неведомо за что Андрея Андреевича, да еще наложил на него в свою пользу дань… Дань платить было нечем. Пришлось бедняге спустить единственную лошаденку и послать детей побираться с сумою, а самому ломать спину в каменоломне Петра Сторожева за гривенник в день.
Андрей Андреевич, завидев Улусова, не скрывал ухмылки: было ясно, что он откровенно издевается над начальством. Но что поделаешь с усмехающимся человеком? А может, он усмехается просто так? Улусов догадывался, какие мысли бродят в голове Андрея Андреевича, но пойди докажи, что они бунтарские.
Еще более откровенно издевался над Улусовым Никита Семенович.
— Ты чего смеешься? — со злостью спросил как-то Улусов ямщика. — Ты чего скалишь зубы?
— А я над тем, ваше благородие, смеюсь, — добродушно отвечал Никита Семенович, — что видел нынче сон, ну, прямо помереть со смеху. Будто сижу я у вас, ваше благородие, в гостях, выпиваю, а заместо закуски жую коровьи ошметки. Жую эдак и похваливаю, вот уж, мол, ошметки так ошметки, не то, что в ином месте, сразу видать — от барских коров. — И шел дальше, помахивая кнутом, поигрывая плечами, посвистывая.