Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Но Столыпин поспешно отвел еретическую мысль царя.
— Государь, в этих чувствах умиления и радости при виде царя, воскресившего обычаи царей древних, ничего нарочитого нет… Но чувство умиления преходяще. Оно легко возникает при лицезрении государя, но так же легко гаснет. К нашему несчастью, сейчас в народе преобладает не чувство умиления, а чувство гнева. Гнев народный пока дремлет, но и он то и дело прорывается наружу и дает Разиных и Пугачевых. Этого я никогда не забываю. Этого никому не следует забывать.
Петр Николаевич, до сих пор мирно сопевший в своем уголке,
Николай простился с дядей и снова сел. Неожиданно слова Столыпина, убежденность и прямота, но убежденность и прямота почему-то приятные (может быть, по контрасту с заносчивым и потерявшим всякую меру Витте), произвели впечатление.
— Гнев? — переспросил он. — Гм! О каком гневе может идти речь, если народ, я видел это сам, так восторженно един с нами в наших помыслах и молитвах?
Столыпин понял из этой фразы, что царь вдобавок ко всему, что говорят о нем, притворщик и актер. Уж кто-кто, а он-то знает, что такое гнев народа. Гнев народный разнес в куски его деда. Его отец прятался от народа в Гатчине, сам он прячется за охраной. «Лицемер, — подумал Столыпин. — Ладно, будем играть».
— Государь, — сказал он проникновенно, — вы назначили меня губернатором саратовским, где большинство населения крестьяне. Мой личный опыт при подавлении мужицких волнений внушает мне, не скрою, тревогу. Я беру на себя дерзость предупредить вас, ваше величество, — надвигается ураган, и дай бог нам силу, чтобы подавить его. Этот ураган уже не будет слепым. Времена стихийных бунтов безвозвратно миновали. Стараниями нескольких поколений революционеров и рядом привходящих обстоятельств глаза народа открыты. Я скажу вам всю правду. В тайниках своих душ крестьянство считает виновником всех его несчастий, бедности и невежества вас, ваше величество.
Николай во время всей этой длинной тирады не шелохнулся. Удавьи глаза гипнотизировали его. Дерзкая, холодная речь заставляла его трепетать. Никто еще не говорил с ним так.
— Продолжайте! — Он нервно смял и выбросил папиросу. — Прошу вас.
— Я уверен, государь, — бесстрастно заговорил Столыпин, — что с надвигающимся революционным ураганом, который разразится через считанные месяцы…
— Месяцы? — воскликнул Николай, этого он, конечно, не предполагал. — Месяцы?..
— Может быть, через год, что не суть важно, — поправился Столыпин. — Повторяю, государь, с этим ураганом мы справимся, если не допустить распространения его на армию. Вашей священной обязанностью, главнейшей заботой должно быть — не допустить измены мужиков, одетых в шинели.
Николай нахохлился. Лицо его, и без того серое, приняло землистый оттенок. «Боже мой, почему же никто из этих негодяев не предупреждает меня о смертельной опасности? Спасать от революции армию! Стало быть, все прочие слои спасти уже невозможно?»
— Государь, — продолжал Столыпин, словно читая мысли царя, — силы революционеров еще не настолько могучи, чтобы сплотить воедино все классы и сословия нашего общества, бунтующих раз от разу мужиков и вечно бунтующих рабочих. У них нет еще популярных и закаленных в огне
Глаза Столыпина горели холодным пламенем. Лицо его было мертвенно бледным. На лбу выступили капельки пота. Сейчас он не лицемерил — он играл ва-банк.
— В настоящее время, — продолжал он, преодолевая тошноту и слабость, потому что знал, как опасно говорить правду сильным мира сего, — охрана и соприкосновенные с нею органы заняты исключительно борьбой с террористической партией социалистов-революционеров. Кроме того, охрана силится подавить возмущение в буржуазно-либеральных кругах. Что касается последних, то смею напомнить вам, государь, слова одного француза, сказавшего, что как только либерал становится министром, он перестает быть либералом.
Николай коротко и невесело посмеялся.
— Но террор не так уж страшен государству, ваше величество, где аппарат охраны и подавления достаточно крепок. Когда придет время и подходящие обстоятельства, мы раздавим революционный террор террором массовым. Это сильное средство, но единственно возможное. Господин министр внутренних дел фон Плеве прав в одном: русский человек смиряется лишь при виде виселицы. Кроме того, — Столыпин жестко усмехнулся, — есть еще много способов борьбы с этой разношерстной по идеям террористической организацией.
— Я слушаю, слушаю вас, — подбодрил его Николай.
Столыпин пропустил мимо ушей царское поощрение, ибо сегодня царь кричит «браво», а завтра дает пинка.
— Но несравненно сложнее, государь, борьба с теми, кто отрицает террор. Люди, отрицающие индивидуальный террор, объединены в Российской социал-демократической партии. Все последние события на Кавказе, на юге и во многих иных местах — дело этой партии, государь. Метод ее — возбуждение громадных масс, главным образом рабочих. Но кто таковы наши рабочие, как не вчерашние мужики? Циркулируя в массе крестьянства, рабочие несут в села идеи социал-демократов, идеи во сто крат страшнейшие, нежели убийства, чинимые террористами. Государь, нет такого более или менее крупного города, где бы не существовал комитет этой партии, тайная типография, кружки и агенты-конспираторы. Но и эта партия пока еще только в зародыше. Представьте, что будет, когда она распространится по России, подобно лаве, извергнутой вулканом?
Николая передернуло: «Этот губернатор знает больше меня. Кругом только лесть и обман. А между тем вокруг творится черт знает что!.. Мне не раз говорили о социал-демократах, но как-то по-рыбьи, вяло и невразумительно. Надо принять меры. Самые строжайшие!»
Помолчав и подумав, Николай заметил уклончиво:
— Все это может быть и так, но к чему вы, собственно, ведете, я не уяснил. Нас не страшат эти партии.
«Врешь! — подумал Столыпин. — Фанфаронишь, только и всего!»