Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Он принял вид человека, погруженного в глубокое обдумывание предстоящей речи. Николай терпеливо ждал.
— Ваше величество, — начал Столыпин с деланным душевным порывом, я веду вот к чему. Необходимо хотя бы в крестьянстве, в том самом крестьянстве, что кричит сегодня вам «ура», а завтра будет кричать «долой!», создать барьер, защитный вал, которому не был бы страшен любой последующий революционный натиск. Революционную идею на какое-то время можно ослабить, подавить, но уничтожить невозможно. Нет, — по-актерски горячо воскликнул он, — этого никто, никакая сила в мире сделать уже не в состоянии!
— Вы мыслите слишком однобоко, — резко осадил его Николай. —
— Нет, государь, — Столыпин едва сохранял самообладание. Он уже чувствовал всю силу царского пинка. — Богом клянусь, в моих словах нет ничего, кроме истинной правды, желания предостеречь вас и помочь вам сохранить самодержавие и трон. Если придет такой час, поверьте, я приму на себя удар, нацеленный на вас. — Он встал и склонил перед царем голову: «Пинай, мол, если найдешь мужество дать пинок после такого драматического финала!»
Впрочем, слова его, произнесенные на этот раз без всякой напыщенности, убедили Николая в искренности Столыпина.
— Спасибо, — сказал он с чувством. — Я верю вам.
Николай подал Столыпину руку. Тот почтительно, без тени раболепства прикоснулся к ней.
— Может быть, вы хотите подкрепиться? — заметив его волнение, ласково спросил Николай. — Не хотите ли коньяку?
— Спасибо, ваше величество, не хочу. Если позволите, я продолжу свою мысль. — Внутри у Столыпина все ходуном ходило от счастья: час его пробил! Еще рано подниматься на головокружительную высоту, о которой мечталось, но она придвинулась к нему.
— Да, да, — заторопился Николай, — но, с вашего разрешения, я… — Он достал из шкафчика коньяк и рюмки. — Нервы, — сказал он, — нервы и крайняя усталость.
— Понимаю, государь! — Совершенно серьезно отозвался Столыпин, знавший, что Николай всегда оправдывает свои возлияния расшатанными нервами.
— А вы говорите, Петр Аркадьевич, говорите! — выпив одну рюмку и наливая вторую, поощрял Николай собеседника. — Я не буду вам мешать… Прошу!
— Государь, может быть, я буду излагать вещи, известные вам, но все же я коснусь их. Крестьянство в нынешнем его виде далеко не однородное, как это может показаться при поверхностном взгляде. Крестьянский мир, то есть община, теперь раздираема внутренними противоречиями и жестокой борьбой. Слой зажиточный обороняется от слоя совершенно бедного, а среднезажиточный становится то на одну, то на другую сторону. Кроме того, государь, община при нынешних социальных веяниях сама по себе есть широкое поле для деятельности революционеров всех толков. На сходках теперь говорят не только благонамеренные, и не они уже решают дела. Смутьяны, пользуясь скученностью населения и опираясь на недовольство мужиков, берут верх — вот что ужасно.
— Каковы эти недовольства? — со значительной миной спросил Николай; больше он не нашелся, что спросить, а сидеть и бессловесно слушать лекцию почитал для себя унизительным.
— Зажиточные крестьяне, государь, недовольны тем, что община мешает развитию их производительных сил. Она связывает инициативу и не дает разворота их хозяйственным талантам. Полузажиточные, естественно, стремятся быть зажиточными, но и на их дороге стоит община. Беднота — та недовольна и зажиточными и полузажиточными, но и она полагает, что все горе от той же общины. Община поддерживается в своей допотопной невинности государством. Теперь каждый мужик знает, что во главе государства стоят помещики, фабриканты и вы, ваше величество, первый дворянин империи. Таким образом даже по одному этому обстоятельству недовольство
Николай вспомнил: нечто подобное лет восемь тому назад ему втолковывал Витте. Он называл сторонников общины «историческими старьевщиками». Но об уничтожении общины и он не осмелился сказать. Этот хватает быка за рога. Людей, слишком смело хватающих быка за рога, Николай остерегался: «Круто берет… Гм! Слишком круто!»
— Но что же последует вслед за разрушением общины? — недоверчиво проговорил он. — И каковы способы ее, гм, гм… разрушения?
— Предоставление права свободного выхода из нее всем желающим, — смело ответил Столыпин. — Закрепить за ними надельную землю, которой они владеют от передела к переделу на основе общинного права. Объявить, что земля, закрепленная за домохозяином, становится с той минуты священной и неприкосновенной собственностью. Предоставить этим домохозяевам право требовать у общины сведения их земли в один участок.
— И какие же выгоды из того проистекут? — В экономике Николай не был силен, да и зачем? На то есть экономисты, или, как их там…
— О, государь, невероятные! — поражаясь неведением царя в простейших истинах политической экономии, воскликнул Столыпин. — Найдутся миллионы, мечтающие о своей собственной земле. Они уйдут из общины, и уж этот факт сам по себе создаст трудности для революционной пропаганды. Легко пропагандировать среди скученной массы, куда сложнее бродить от одного владельца земельного участка к другому в поисках жертвы. Это трудно для самых опытных конспираторов. Более того, невозможно, потому что крестьянин, получивший из рук правительства землю в священную собственность, будет совершенно неуязвим в смысле революционной пропаганды. Охранять свою собственность от покушений разной голытьбы он примется с таким бешеным упорством, которого мы не наблюдаем, увы, даже среди нашего помещичьего сословия. Эти владельцы земли немедленно примкнут к правительственному лагерю, к лагерю порядка. Массы таких людей, осуществившие свои заветные мечты, богатые и сильные поддержкой государства, — они и должны быть тем защитным валом, о который разобьются любые революционные волны. Ваше величество приобретет в их лице действительно верноподданных по духу и совести. Я уж не говорю о гигантских экономических выгодах, которые даст богатая и культурная масса крестьян.
— Но это же революция! — тупо смотря на Столыпина, сказал Николай.
— Вернее, контрреволюция.
— Смелая идея! — вяло обронил после молчания Николай. — Слишком смелая и слишком решительная. Не знаю… — Он встал, прошелся по гостиной, выглянул в открытое окно.
Небо было в звездах, ничто не нарушало монастырской тишины. Лишь на половине Аликс горел свет. «Странно! — подумал Николай. — Она же собиралась спать… Милая душка Аликс!»
Он обернулся к Столыпину.
— Но крестьянство, Петр Аркадьевич, лишь часть народной массы. Между тем вы сами сказали, да и я знаю это, вся интеллигенция, студенчество, я уж не говорю о рабочих, ну и земство тоже не в малой степени подвержены отвратительному революционному психозу.
— Верно, государь! — Столыпин снова был сражен. Царь кое-что все-таки знает и понимает. «Но почему же он не желает ударить пальцем о палец, чтобы открыть клапаны и дать выход бушующим страстям? Упрямство? Упорство? Влияния?»