Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность
Шрифт:
— Я никого не полюблю, кроме тебя. Я не смогу ехать без тебя. Я буду ждать тебя, Женя.
И она поняла, что так и будет.
В эти дни Сергея Ивановича в губкоме не застать.
Его шляпу и неизменную трубочку видели днем и ночью в десятке мест. Он успевал бывать в лесу, в бараках, на «Светлотруде», на стройке домов; присматривался к людям; радовался, наблюдая, как растут они… Допекал начальника территории будущего вагонного завода за медлительность и неповоротливость.
Тот
Сергей Иванович жалобы на электростанцию слышал не только от начальника строительной площадки. Но он не придавал им значения, — ему казалось, что люди, привыкшие к размеренной работе, не сразу находят тот ритм, который вдруг потребовался сейчас.
Впрочем, несколько дней тому назад Сторожев решил послать на электрическую станцию бригаду губкома.
Иван Карнаухов часто сопровождал Сергея Ивановича в его поездках за город, в лес, на торфоразработки.
— А что, Ваня, — сказал как-то Сергей Иванович Карнаухову, — в кабинете-то куда спокойнее. В чернильнице мушка плавает, секретарша каблучками тук-тут…
— Отстань, — застонал Иван.
— А тут, что ни час, то неприятности. Тебя бить не хотели? Ну, счастливо отделался. А я вчера чуть не пострадал. Кричат: «Зима идет, где жить будем?» И правы. Где жить будут?
Сергей Иванович гневно запыхтел трубкой.
Карнаухов знал, что готовится разнос.
Черт возьми! Если бы он, скажем, изругал как следует и отпустил. Но Сторожев не умел кричать, истерики и бешенство были не по его части. Он донимал собеседника колкими, злыми, но спокойными словами.
В такие минуты лишь трубочка его потрескивала чаще, чем обычно.
— Какая у тебя ячейка чудесная на электростанции, — сказал Сергей Иванович, и Карнаухов почувствовал, что шутка обернется грозой. — Секретарь ходит при револьвере. Спрашиваю: почему сабли нет? А он, дурак, не понимает. «Не разрешено», — говорит. «А завел бы?» — «Почему же, говорит. Завел бы, конечно!» — «Вам, говорю, в таком случае в кавалерию идти надо. Зачем же вы согласились секретарем комсомола быть?..» Дубина он, понимаешь! Дубина! Ни одного он человека у себя не знает. Станция подводит нас. Ты чего смотришь?
— Горком на то есть, — угрюмо буркнул Карнаухов.
— У-ух, Ванька, дождешься ты у меня. Никудышный ты человек. В первом вагоне отправлю в Москву. Мозги тебе подкрутить надо.
Сергей Иванович помолчал.
— Слушай, как Виктор Ховань поживает? Давно его видел?
— Вчера ездили в лес. На стройку водил. Ахает, расспрашивает о таких вещах, словно все время за границей жил.
— Среди писателей чудаков много. На днях повел я на «Светлотруд» Зеленецкого. А там старик такой есть, Богатов. Слышал?
— Кто о нем не слышал?
— Добрейший старик. Писатель его и спрашивает: «Вы розы любите?» Тот вытаращил на него глаза, а потом и говорит: «Водку я действительно
Посмеялись.
— Он, видишь ли, таким манером культуру в рабочем классе ищет. Вот дурень!
— Нет, мой писатель поумней. Спрашивает: к чему, да почему, да как. С рабочими пока говорить остерегается. Вчера стихотворение написал в стенгазету пятого барака. Один дядька прочитал — да при нем и похвалил. Он чуть не заплакал от радости.
— У него жизнь очень паршиво сложилась, — задумчиво сказал Сторожев.
— Слушай, Сергей Иванович, в каком вагоне я учиться поеду? В первом новом или в первом отремонтированном?
— Понимаю, — прошипел Сторожев. — Уже загорелось! Ну, ладно, поедешь в первом отремонтированном!
— Спасибо! — Карнаухов крепко пожал руку Сергея Ивановича. И добавил: — Ты уж нас вместе с Ольгой отправь. Чтобы в одном вагоне.
Сергей Иванович кивнул.
— Да, — вспомнил Карнаухов, — я театр «Зеленый круг» вытребовал на стройку. Сцену им делают. Слушай, мы там такое раскопали, страшно сказать. Они пьесу к десятилетию Октября начали готовить, местного, так сказать, изготовления. Черт знает что! Идейка такая: большевики идут к власти. Расстреляют сотню, песню споют, пошагают — и снова сотню к стенке.
— Бывай чаще, вмешивайся круче. Давно я тебе, Карнаухов, хочу сказать: плохо работаешь. Плохо в молодежь проникаешь. Поэта кто тебе нашел? А ведь он в петлю хотел лезть. А мало таких? Сегодня материал получил — тут четыре года, слышишь, четыре года работала подпольная организация — и все молодежь. Хорошо, что глупости, наивность… А ведь могло быть черт знает что. Плохо, Ваня! Очень, брат, плохо. В школе вас не видно. В учреждениях вас не видно. Сектантствуете!
— Дела, — смущенно оправдывался Карнаухов, понимая правоту секретаря губкома. — До всего не дойдешь.
— Чушь! Расторопности нет. Хватки нет. В общем, учиться тебе, брат, надо. Учиться и учиться. А что театр притащил сюда, — молодец. Славная выдумка. Молодец, право молодец.
Обработка Николая Ивановича не стоила Льву особенных усилий. Роль Льва сводилась к тому, что он подталкивал Камнева и заставлял работать более активно, чего не могло бы быть, если бы Николаю Ивановичу предоставить вольную волюшку.
Это был старый, прожженный деляга. Нажива и карьера были основой его убеждений. Лет пять назад Камнев верил, что советская власть не так уж прочна, как кажется, что «лихолетье» пройдет, «угар» развеется — и все станет на место: и домики ему вернут, и подряды снова попадут в его руки.
Нэп жестоко разочаровал его. Когда мечта о доходных домиках, о миллионных подрядах лопнула, Камнев поглубже спрятал лютую ненависть к большевикам. И пошел служить. Он был умен, неразговорчив, держался независимо, говорил медленно, веско.