Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
— А... Видал?!.
У Мишки глаза загорелись.
— Поедем... ей-богу... А? Поедем, Ванька!..
Ваня приостановился.
— Да куда поедем-то?
— Фу-у, да поедем... ну! — И он потащил мальчика за рукав.
— Деньги?
— Ну, у меня... поедем!..
Они дошли до угла.
Как в водовороте, шумящая толпа огибала угол и беспрерывно, без конца и краю, широким потоком неровно и колеблясь, подвигалась во всю ширину тротуара.
— А?.. А у нас-то!
— Сколько их... Целый день шатаются... Ишь делать нечего.
— Гляди, выскочил!..
Из-за угла,
Кондуктор грубо дернул его'.
— Ты куда?
— Туда, куда и все.
— Милостыню просить... Пошел!
— Сам проси, коли хочешь... я за свои деньги... Вот за двоих... — И Мишка разжал ладонь с двумя пятаками, суя ее к самому носу кондуктора.
— Ну, ладно, ступай, да смотри мне...
— И так смотрю, глаза есть... ты смотри...
— Ну, ну, огрызнись еще!
А Мишка уже с площадки отчаянно жестикулирует товарищу:
— Ванька, сюда!.. Слышь, вали!..
И оба, ухмыляясь, оглядываясь и подмигивая друг другу, устраиваются в самом углу площадки. Вагон дернулся, и с все повышающимся звуком мимо побежали назад дома, зеркальные стекла, пестрая текучая толпа, лошади, экипажи и быстро мелькающая мостовая. Как впадающие серые реки, проносились, разрывая дома, поперечные улицы, на мгновение тоже бесконечно уходя в голубоватую дымку.
— Вот так дует, а? Ванька! — И вдруг зашептал: — Гляди, барыня кака сидит... кабы не лопнула... надулась-то...
Публика сидела чинно и молча, глядя перед собою или в окна. У всех белели крахмальные воротнички, а у дам на шляпах от покачивания вагона шевелились огромные цветы и перья.
Мишка все дергал Ваню:
— Ванька... гляди: у ей на голове птицы...
— Тише... кондуктор...
— Должно, с гнездами... небось и яйца есть... Вот бы достать.
Мальчишки прыснули, зажимая рты руками.
Дама сердито шевелила перьями.
— А энтот... возле-то... не может нагнуться наперед... вся шея в кадушке...
— По самые уши...
— Кре-епкая...
— Бе-елая...
— Ишь ты, на стороны только голову поворачивает.
— Ему хочь на коленки сядь, не увидит, не нагнет голову...
— А на голове кверху ногами ведро... хочь зараз черпай...
И ребятишки опять прыснули что есть силы, зажимая себе рты и кусая пальцы, чтобы не расхохотаться на весь вагон. Господин так же сердито сидел, как и дама, вытянув длинную шею в высочайшем, туго накрахмаленном, подпиравшем щеки и подбородок воротничке и поддерживая головой огромный лоснящийся цилиндр.
— И не ворочается, а то ведро упадет...
— Прсс... выгонят... мм...лчи!..
Красные, задыхающиеся, они вытирали бежавшие от неудержимого смеха слезы и сопли и давили кулаками животы.
— Миш-ка... бу... дет... бр... брось... а то... — сквозь слезы едва выговаривал Ваня.
Публика стала обращать внимание
Мальчишки глянули и покатились от хохоту.
На остановке кондуктор взял Мишку за ухо, и Мишка, вытянув шею и стараясь ущипнуть кондуктора, боком шел, чтобы не так больно было, и от пинка вылетел с площадки. За ним мелькнуло испуганное лицо Вани, которого, впрочем, кондуктор не тронул, вероятно благодаря козловым сапожкам, гладко причесанной голове и чистой одежде.
Трамвай покатился дальше, а Мишка кричал, показывая кондуктору шиш:
— Эй ты, белоглазая свинья!.. Слюни подбери!.. слю-уни!..
— Вы чего тут?
Грубый, повелительный окрик раздался над самым ухом, и в глаза бросилось сердитое усатое лицо городового в темной шинели и белых перчатках.
Мальчики пустились со всех ног и остановились, тяжело дыша, только за углом. С тем же однозвучным грохотом катились экипажи, и с неумирающим шуршанием шли тысячи людей. Проплывали, краснея на шляпах, яркие цветы, чернели цилиндры и котелки.
— А?.. Барыня-то... чай, еще больше надулась?..
И Мишка скорчил рожу, по его мнению, чрезвычайно похожую на барынину.
— А барин-то... в ведре... только глазами ворочает...
И снова их охватила неодолимая беспричинная веселость, неподавимый смех. Они шли, бесцеремонно толкаясь в движущейся чисто одетой толпе, присматриваясь к публике.
— Переломится... ей-богу, переломится, — торопливо говорил Мишка, поспевая за красиво одетой дамой с тонкой, сильно перетянутой талией. — Глаза вылезут, разрази меня гром, вылезут!.. — И Мишка, забегая, старался заглянуть ей в лицо, действительно ли вылезают.
— Мишка, будет, нехорошо! — придерживал за рваную рубаху Ваня. — Будет, а то опять городовой.
— Какие все ядреные, да лобастые, да краснорожие!.. Жрут здорово!..
— Мы тоже хорошо едим: по праздникам завсегда пирог, по четвергам — кисель.
Мишка остановился, торопливо развязал веревочку от штанов, деловито перетянул живот, опять завязал, а публика продолжала двигаться, обходя и мельком и пренебрежительно взглядывая на мальчиков.
— Жрать захотелось... Будет у меня живот, как у энтой осы. Должно, она тоже с голоду...
— Не-е... в корсете. У господ все в корсете.
И они опять шли. Теперь они перестали смотреть на публику, а все чаще и чаще останавливались перед гастрономическими магазинами.
Сквозь колоссальные стекла желтели громадные сыры, белели всевозможные жестяные коробки с консервами, стеклянные банки с огурчиками, с маринованной рыбой, гирляндами висели колбасы; прижав ноги, лежали зажаренные, вкусно темневшие, даже через стекло соблазнительно пахнувшие утки.
Мишка подолгу стоял и смотрел. Мысленно с трудом поднимал огромный, как колесо, желтеющий сыр и, ощутив всю его тяжесть, опускал на пол, свирепо запускал в него зубы и долго и с наслаждением жевал. Потом вытаскивал рукой из банки огурчики, маленькие превкусные огурчики, очень похожие на выкрашенные небольшие камешки, потом тянул из банки за хвост маринованную рыбу, которую ел с головы, потом...