Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Драмы в стихах. Эпические поэмы

фон Гёте Иоганн Вольфганг

Мою беду не ставя ни во что, Предсказывают мне иные беды. Но разве беды, родине любимой Грозящие, нам чужды? Так к моим Насущным мукам страх перед грядущим Прибавился, мне сердце отягчая Заботой новой. Значит, правда то, Что мне шептали в детстве, а потом Мне довелось от моего отца И, вслед за тем, от короля услышать? Итак, в отечестве нам надо ждать Крушенья строя. Зиждущие силы Великой родины разобщены, Не связаны их единившей целью, Как было некогда, спокон веков. Распались связи! Каждый помышляет Лишь о себе одном. Где грозных предков Могучий дух, который единил Между собой враждующие силы И исстари великому народу Являвшийся в обличье короля, Властителя, отца и государя? Сей дух пропал бесследно! Нам остался Лишь чахлый призрак власти, безуспешно Стремящийся былое удержать. И мне уплыть с такой тревогой в сердце В разгар опасности, грозящей всем? Мне упустить возможность славным предкам Явить былой отваги образец И устыдить гонителей моих, Придя на помощь им в тяжелый час? Теперь-то ты и стала мне святыней, Земля родимая! Теперь-то я И осознала святость наших уз! Любую связь с отечеством моим Отныне почитаю я священной. Где тот великодушный человек, Мне бескорыстно предложивший руку? Ему-то и доверюсь я! Он будет Хранить меня, как чистый талисман. Не иначе вершатся чудеса Здесь, на земле, как по наитью сердца! Опасностей грядущих не страшусь И слабости своей я не смущаюсь: Я верю в благосклонную судьбу, Ведущую меня к желанной цели! И ежели отец мой и король Меня отвергли в час обетованный, Теперь они воочью убедятся, Что уцелевшая высоких прав Достойной оказалась в лихолетье. Вот он идет! Его я благосклонной Улыбкой встречу. Ищет он меня, Чтоб попрощаться, — я останусь с ним.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Евгения. Судья. Мальчик(с красивым ларцом).

Судья

Один корабль уходит за другим Из гавани. Боюсь, что и тебя Окликнут вскоре. Так прими мое Сердечное «прости» и малый дар, Чтоб скоротать безрадостное время. Прощай! Взываю к небу, чтоб меня Ты в черный час не вспомнила с тоскою.

Евгения

Я с радостью приму твои дары — Залог любви, залог твоей заботы; Но отошли свой погребец домой. И если чувств ко мне не изменил ты, И если можешь сестринскою дружбой Моей довольствоваться, я — твоя.

Судья

^{(после недолгого молчания дает мальчику знак удалиться)}

Возможно ли? В такой короткий срок Твои ко мне переменились чувства?

Евгения

Они переменились! Но не страх Толкнул меня тебе в объятья. Чувство Высокое — о нем пока ни слова! — На родине остаться мне велит. Ну, а теперь скажи: способен ты Безгрешной,

чисто братскою любовью Откликнуться на девичью любовь И сестринскую преданность? Способен Защитником мне быть? Мне предоставить Надежный кров для безмятежной жизни?

Судья

Я все готов снести, за исключеньем Лишь одного — утраты той, что мне Дарована судьбой. Сочту за благо Жить близ тебя, тобою любоваться, Служить тебе. Пусть назначает сердце Твое условья нашего союза.

Евгения

Тебе лишь ведомая, я должна, Таясь от света, жить в глухом затворе. Найдется ли усадьба у тебя, В которой я могла бы поселиться?

Судья

Есть у меня усадебка глухая, Но слишком ветх и непригляден дом. Но по соседству расположен замок, Пустующий уже который год.

Евгения

Нет, поселюсь в запущенном твоем, Он больше к настроенью моему, Пожалуй, подойдет. Когда ж воспряну Я духом, будет чем заняться мне. Как только я твоею назовусь, Отправь меня с слугой надежным в глушь И там на срок меня похорони, Пока для лучшей жизни не воскресну.

Судья

Когда тебя я мог бы посетить?

Евгения

Покорно жди, пока не позову я. Придет и этот день и, может быть, Соединит теснее нас обоих.

Судья

Не легкий искус, что и говорить!

Евгения

Исполни обязательства свои Передо мной. Свои я помню твердо. Ты, руку предложив мне, посягнул На многое и можешь пострадать, Когда меня досрочно обнаружат. Строжайшее молчание храни. Кто и откуда я — о том ни слова! И с теми, кто мне дороги, я буду Лишь мысленно общаться. Ни письма, Ни вестника я не пошлю туда, Где, может быть, уж искра счастья брезжит.

Судья

Запутанное дело! Что тут скажешь? В любви безумной наглые уста Клянутся часто, хоть на дне души У них дракон лежит, коварно скалясь. Любовь лишь делом можно подтвердить. Стремясь к тебе, я должен поступиться Всем, даже счастьем быть с тобою? Пусть! Какою в первый миг ты мне открылась, Такой ты и осталась — существом, Достойным преклонения. Я стану Жить для тебя, служить тебе одной. Как набожный священник день за днем Пред божеством склоняется незримым, Ему открывшимся в счастливый миг Как совершенства высший образец, Так и меня ничто не отвратит Служить тебе, хотя бы и заочно.

Евгения

Чтоб доказать тебе, как верю я Словам твоим и доброму лицу, Как чувствую, какой ты человек — Правдивый, чуткий, искренний, надежный, Я подтвержу признанье образцом, Едва ль не высшим, женского доверья. Я не колеблюсь, я спешу сказать: Веди меня сегодня ж к алтарю!

ЭПИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ

РЕЙНЕКЕ-ЛИС

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Троицын день, умилительный праздник, настал. Зеленели Поле и лес. На горах и пригорках, в кустах, на оградах, Песню веселую вновь завели голосистые птицы. В благоуханных долинах луга запестрели цветами, Празднично небо сияло, земля разукрасилась ярко. Нобель-король созывает свой двор, и на зов королевский Мчатся, во всем своем блеске, вассалы его. Прибывает Много сановных особ из подвластных краев и окраин: Лютке-журавль и союшка Маркарт — вся знать родовая. Ибо решил государь с баронами вместе отныне Двор на широкую ногу поставить. Король соизволил Без исключения всех пригласить, и великих и малых, Всех до единого. Но… вот один-то как раз не явился: Рейнеке-лис, этот плут! Достаточно набедокурив, Стал он чураться двора. Как темная совесть боится Света дневного, так лис избегает придворного круга. Жалобам счет уж потерян, — над всеми он, плут, наглумился, — Гримбарта лишь, барсука, не обидел, но Гримбарт — племянник. С первою жалобой выступил Изегрим-волк. Окруженный Ближней и дальней родней, покровителями и друзьями, Пред королем он предстал с такой обвинительной речью: «Милостивейший король-государь! Осчастливьте вниманьем! Вы благородный, великий и мудрый, и всех вы дарите Милостью и правосудьем. Прошу посочувствовать горю, Что претерпел я, со срамом великим, от Рейнеке-лиса! Жалуюсь прежде всего я на то, что он дерзко бесчестил Неоднократно супругу мою, а детей покалечил: Ах, негодяй нечистотами обдал их, едкою дрянью,— Трое от этого даже ослепли и горько страдают! Правда, об этих бесчинствах давно разговор поднимался, Даже назначен был день для разбора подобных претензий. Плут соглашался уже отвечать пред судом, но раздумал И улизнуть предпочел поскорее в свой замок. Об этом Знают решительно все, стоящие рядом со мною. О государь! Я бы мог обо всем, что терпел от мерзавца, Если б не комкал я речь, день за днем говорить, хоть неделю. Если бы гентское все полотно превратилось в пергамент, То и на нем не вместились бы все преступленья прохвоста! Дело, однако, не в том, но бесчестье жены моей — вот что Гложет мне сердце! Я отомщу — и что будет, пусть будет!..» Только лишь Изегрим речь в столь мрачном духе закончил, Выступил песик, по имени Вакерлос, и по-французски Стал излагать, как впал он в нужду, как всего он лишился, Кроме кусочка колбаски, что где-то в кустах он припрятал! Рейнеке отнял и это!.. Внезапно вскочил раздраженный Гинце-кот и сказал: «Государь, августейший владыка! Кто бы дерзнул присягнуть, что подлец навредил ему больше, Чем самому королю! Уверяю вас, в этом собранье Все поголовно — молод ли, стар ли — боятся злодея Больше, чем вас, государь! А собачья жалоба — глупость: Много уж лет миновало истории этой колбасной, А колбаса-то моя! Но дела тогда я не поднял. Шел на охоту я. Ночь. Вдруг — мельница мне по дороге. Как не обшарить? Хозяйка спала. Осторожно колбаску Я захватил, — признаюсь. Но уж если подобие права Пес на нее предъявляет — моим же трудам он обязан…» Барс зарычал: «Что проку в речах и жалобах длинных! Дела они не исправят! Хватит уж! Зло — очевидно. Я утверждаю открыто! Рейнеке — вор и разбойник! Да, все мы знаем, что он на любое пойдет преступленье. Если бы даже дворянство и сам государь наш великий Все достоянье и честь потеряли, — и в ус он не дунет, Лишь бы на этом урвать кусок каплуна пожирнее. Должен я вам рассказать, какую над Лямпе, над зайцем, Подлость вчера учинил он. Он здесь, безобидный наш заяц. Благочестивцем прикинувшись, лис преподать ему взялся Вкратце святую премудрость и весь обиход капелланский. Оба друг против друга уселись — и начали «Credo». Рейнеке не отказался, однако, от старых повадок. Ваш королевский закон о внутреннем мире нарушив, Бедного Лямпе схватил он и стал, вероломец, когтями Честного мужа терзать. А я проходил по дороге,— Слышу, двое поют. Запели — но тут же и смолкли. Я удивленно прислушался, но, подошедши поближе, Рейнеке сразу узнал: держал он за шиворот Лямпе. Да, безусловно б он жизни лишил его, если б, на счастье, Той же дорогой не шел я. Вот Лямпе и сам. Посмотрите, Как он изранен, смиренник, которого мысленно даже Грех обижать. Но уж если угодно терпеть государю, Вам, господа, чтобы над высочайшим указом о мире, О безопасности нашей вор невозбранно глумился,— Что ж!.. Но тогда королю и потомкам его отдаленным Слушать придется упреки ревнителей правды и права!» Изегрим снова вмешался: «Так вот и будет, к прискорбью! Путного ждать нам от Рейнеке нечего. Если б он только Сдох! Вот было бы благодеянье для всех миролюбцев! Если же все и теперь сойдет ему с рук, то он вскоре Нагло надует всех тех, кто еще сомневается в этом!..» Тут выступает барсук, племянник Рейнеке. Дядю, Плута прожженного, он, не стесняясь, берет под защиту: «Да, уважаемый Изегрим, старая есть поговорка: «Вражий язык — клеветник», и ваши слова, несомненно, Дяде совсем не на пользу. Но все это, впрочем, пустое. Будь он сейчас при дворе и, как вы, в королевском фаворе, Вы бы, пожалуй, раскаялись в речи язвительной вашей, В коей так явно предвзято события все извратили. Но почему о вреде, что лично вы делали дяде, Вы умолчали? Однако ведь многим баронам известно, Как вы друг с другом союз заключили и клятву давали Жить, как товарищи верные. Слушайте, как это было: Дядя зимою однажды, по милости вашей, подвергся Смертной опасности. Ехал извозчик, нагруженный рыбой. Вы проследили его, и большая взяла вас охота Лакомой рыбки поесть. Но денег, увы, не хватало. Тут и подбили вы дядю, чтоб он на дороге разлегся, Мертвым прикинувшись. Право, отчаянно смелый поступок! Но посмотрите, чем рыба ему между тем обернулась: Едет извозчик, и вдруг в колее замечает он дядю. Мигом схватил он тесак и уже замахнулся, но дядя, Умница, не шевелится, не дышит — как мертвый! Извозчик Бросил его на подводу, заранее радуясь шкуре. Вот ведь на что он решился, мой дядя, для друга!.. Извозчик Едет и едет, а Рейнеке с воза все рыбку швыряет. Изегрим, крадучись, шел им вослед, уплетал себе рыбу. Дядюшке это катанье, однако, уже надоело: С воза он спрыгнул, мечтая отведать своей же добычи, Но оказалось, что рыбу всю дочиста Изегрим кончил. Так нагрузился обжора — едва он не лопнул! Он только Голые кости оставил, объедочки — другу на радость… Вот и другая проделка, и тут расскажу только правду: Рейнеке знал, что висит на крюке у крестьянина туша Свежезаколотой жирной свиньи. Он открыл это честно Волку, и оба отправились счастье делить и опасность. Впрочем, труды и опасность дядюшке только достались: Он сквозь окошко проникнул вовнутрь и с огромным усильем Эту добычу их общую выбросил волку. К несчастью, Были собаки вблизи, и дядюшку в доме накрыли. Шкуру на нем обработали честно. Весь в ранах, удрал он. Волка немедля найдя, сполна ему выплакав горе, Долю свою, он потребовал. Тот говорит: «Отложил я Дивный кусок для тебя. Налегай поусердней, приятель, Все обглодай без остатка. А сало — ты лапы оближешь!» Волк тот кусок и приносит — рогатую палку, на коей Туша свиная висела. Теперь той свинины роскошной Не было: с нею расправился волк, непутевый обжора! Рейнеке речи лишился от гнева. Но что он там думал,— Сами додумайте… О государь, перевалит за сотню Счет подобных проделок волка над дядюшкой-лисом. Но… умолчу я о них. Будь Рейнеке здесь самолично, Лучше б себя защитил он. Впрочем, король благородный, Милостивый повелитель, одно я осмелюсь отметить: Слышали все вы, как Изегрим речью неумной унизил Честь супруги-волчихи, с которой ему надлежало, Хоть бы ценой своей жизни, снять даже тень подозренья! Лет уже семь или больше минуло с тех пор, как мой дядя Верное сердце свое посвятил — я сказал бы — прекрасной Фрау Гирмунде-волчихе. На плясках ночных это было. Изегрим сам находился, как мне говорили, в отлучке. Дядину страсть принимала волчиха вполне благосклонно. Что ж вам еще? От нее вы ни разу не слышали жалоб? Да, жива, невредима! Зачем же он шум поднимает? Будь он умней, то, конечно, молчал бы: себя же позорит… Дальше, — сказал барсук, — следует сказка про зайца! Пустопорожняя сплетня! Ужели не вправе учитель Строго наказывать школьников за невниманье и леность? Коль не пороть мальчуганов, прощать баловство или грубость, Как же, позвольте спросить, молодежь мы тогда воспитаем?.. Вакерлос плакался тоже: зимой-де колбаски кусочек Он потерял! Но об этом уж лучше б скорбел втихомолку! Слышали все вы: колбаска ворована. Кто как нажился, Так и лишился!.. И кто упрекнуть бы отважился дядю В том, что украденный клад отобрал он у вора? Конечно, Знатным и власть имущим особам, как вы, не мешало б Строже быть, беспощаднее, — стать для воров устрашеньем. Стоило б дядю простить, если б он и повесил воришку! Но самосуд он отверг, уважая особу монарха, Ибо смертная казнь — лишь королевское право. Ах, благодарностью дядя мой все-таки мало утешен, Как бы он ни был и правым и твердым в борьбе с преступленьем. Кто же, скажите, с тех пор, как объявлен был мир королевский, Держится лучше его? Он совсем изменил образ жизни: Раз только в сутки он ест, как отшельник живет, угнетает Плоть и на голое тело надел власяницу; давненько В рот не берет он ни дичи, ни мяса домашних животных,— Так мне вчера лишь сказал кое-кто, у него побывавший. Замок он свой, Малепартус, теперь уж оставил и строит Келью себе для жилья. А как отощал он, как бледен Стал от поста, и от жажды, и прочих искусов тяжких, Кои он стойко выносит, — вы можете сами проверить. Хуже ль ему оттого, что здесь его всякий порочит? Если бы сам он пришел — оправдался б и всех посрамил бы…» Только что Гримбарт умолк, появляется, всех озадачив, Геннинг-петух и при нем все потомство. На черных носилках Курочку без головы и без шеи внесли они скорбно. Звали ее Скребоножкой, первейшей несушкой считалась. Ах, пролилась ее кровь, и кровь ее Рейнеке пролил! Пусть же король убедится!.. Едва лишь петух благонравный, Горем подавленный тяжким, предстал пред лицом государя, Вслед ему два петуха подошли с тем же траурным видом. Звался один Кукареком — и лучший петух не нашелся б От Нидерландов до Франции самой. Шагавший с ним рядом Имя носил Звонкопев, богатырского роста был малый. Оба зажженные свечи держали. Покойной особе Братьями были родными. Они проклинали убийцу. Два петушка помоложе носилки несли и рыдали,— Их причитанья и вопли издалека доносились. Геннинг сказал: «Мы горюем о невозвратимой утрате, Милостивейший король! Посочувствуйте в горе ужасном Мне, как и детям моим! Вот Рейнеке-лиса работа! Лишь миновала зима — и листва, и трава, и цветочки Радости нам возвестили, — как счастлив я был, наблюдая, Свой жизнерадостный выводок, живший при мне беззаботно! Десять сынков и четырнадцать дочек, веселых, проворных, Сразу, в одно только лето, супруга моя воспитала. Все крепышами росли и свое пропитанье дневное Сызмальства сами себе находили в укромных местечках. Двор ведь у нас монастырский, богатый: надежные стены, Шесть большущих собак, недремлющих стражей домашних. Деток моих так любили, так бдительно их охраняли. Рейнеке, вору, однако, пришлось не по нраву, что мирно Жили семьей мы счастливой, козней его избегая. Вечно шнырял он у стен, по ночам караулил ворота. Псы замечали его, он тягу давал. Но однажды Был он всей сворою схвачен, и тут ему шкуру надрали! Все же он спасся, и нас не надолго оставил в покое… Впрочем, послушайте дальше. Вскоре он снова приходит, Схимник по виду, приносит рескрипт за печатью. Я вижу — Ваша печать. Я читаю указ — в нем написано ясно: Вы возвещаете мир нерушимый животным и птицам!.. Лис мне меж тем говорит, что отшельником стал он смиренным, Дал-де он строгий обет искупить свои прегрешенья, В коих, увы, он теперь сознается. Пускай-де отныне Больше никто не боится его: он свято поклялся Мясом вовек не питаться! Дал он мне рясу пощупать, Даже нарамник; свидетельство мне предъявил он От настоятеля; и, чтобы не было вовсе сомнений, Он показал власяницу под рясой, сказав на прощанье: «Будьте же, бог да хранит вас, здоровы! Немало осталось Дел у меня: прочитать еще следует «Сексту» и «Нону», Кроме того, еще «Веспер». Стал на ходу он молиться, Зло замышляя в уме, нам замышляя погибель… Я, с просветленной душою, к семье поспешил — поделиться Радостной вестью о грамоте вашей. Семья взликовала! Если уж Рейнеке схимником сделался, знать мы не будем Горя и страха!.. Впервые с детьми я отважился выйти За монастырские стены. Как рады мы были свободе! Нам она скоро бедой обернулась! Залег за кустами Лис вероломный и, выскочив, путь нам к воротам отрезал. Лучшего нашего сына схватил и унес он, проклятый! Тут

нам спасенья не стало! Уж раз он отведал куренка,— Так и повадился!.. Ни егеря, ни собаки не могут Нас от злодея теперь ни днем, ни ночью избавить. Так вот и перетаскал он чуть ли не всех моих деток: Двадцать имел я, остался пяток. Остальных он зарезал!.. Сжальтесь над горем горчайшим! Вчера задушил он, разбойник, Дочь мою также! Собаки спасли только труп бездыханный. Вот она, жертва его! Пусть ваше откликнется сердце!..» Слово король произнес: «Подойдите-ка, Гримбарт, взгляните: Так-то постится отшельник ваш, так он грехи искупает? Год бы еще мне прожить, он истинно каяться будет! Впрочем, что пользы в словах! Послушайте, бедный мой Геннинг: Дочери вашей отказа не будет ни в чем, что по праву Воздано мертвым должно быть — ей будет «Вигилия» спета, Почести будут оказаны при погребенье, а после Мы с господами баронами кару убийце обсудим…» Тут же король приказал «Вигилию» спеть над покойной. С «Domino placebo» [7] начали певчие петь и пропели Все стихи до конца. Указать бы я мог и подробней, Кто из них лекцию, кто респонсории пел, но уж слишком Много потребует времени это. Не стоит, пожалуй… Труп схоронили, могилку накрыли красивой плитою Мраморной, словно стекло, отшлифованной, грузной, Толстой, солидной. И крупную, четкую высекли надпись: «Тут Скребоножка покоится. Геннинга дочь. Между куриц Всех яйценосней была и скребла замечательно землю. Ах, лежит она здесь, убиенная Рейнеке-лисом, Пусть же узнает весь мир о злодействе его и коварстве! Плачьте о жертве безвинной!» Так именно надпись гласила. Вскоре король на совет созывает умнейших придворных, Чтоб сообща обсудить им, как покарать преступленье, Ставшее столь очевидным ему самому и баронам. Вот и решили они, что к преступнику дерзкому нужно Срочно гонца снарядить, чтоб разбойник теперь не пытался Как-нибудь вновь уклониться от явки на суд королевский В самый ближайший из дней заседания членов совета. Браун-медведь был назначен послом. В напутственном слове Брауну молвил король: «Говорю вам, как ваш повелитель: Будьте как можно усердней, но прежде всего — осторожность! Рейнеке зол и коварен, пойдет он на всякие плутни: Будет лукавить и льстить, обманывать, путать безбожно, Самоуверенно». — «Будьте спокойны! Пускай он посмеет Чуточку хоть попытаться меня одурачить, мерзавец,— Вот вам: богом клянусь, и да буду покаран я богом, Если я с ним не разделаюсь так, что своих не узнает!..»

7

«Господу богу угоден» (лат.) — начальные слова заупокойной молитвы.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Вот и отправился Браун с решительным видом в дорогу, В дальние горы. А путь пролегал по огромной пустыне, Длинной, широкой, песчаной. Ее пересекши, достиг он Гор наконец, где обычно охотился Рейнеке хитрый. За день как раз перед тем он славно там развлекался. Дальше поплелся медведь в Малепартус, где лис понастроил Всяких диковин. Из всех укреплений и замков, которых Много имел он в округе, надежнейшим был Малепартус. Рейнеке здесь укрывался, как только грозила опасность. К замку Браун приходит, смотрит — ворота закрыты, Накрепко заперты. Он отошел, потоптался на месте, Долго не думал — и рявкнул: «Дома ль вы, сударь-племянник? Браун-медведь к вам пришел как судебный гонец королевский. Знайте, поклялся король, что предстанете вы самолично Перед судом высочайшим, а мне надлежит вас доставить; Суд разберется, виновны вы иль невиновны. Пойдёмте — Или поплатитесь жизнью! Имейте в виду: за неявку Вам угрожает иль петля, иль колесованье. На выбор! Следуйте лучше за мной, чтоб дело не кончилось плохо!» Рейнеке слышал отлично всю речь до последнего слова. Сам он лежал, выжидал и раздумывал: «Если бы только Мне удалось отплатить грубияну за это нахальство! Что-нибудь надо придумать!» Ушел он в глубины жилища, В самые недра его. С расчетом был выстроен замок: Было тут множество нор, подземелий, проходов, лазеек, Узких и длинных, и разные двери: те распахнутся, Эти запрутся, смотря по нужде. А случись только розыск,— Замок мошеннику самым вернейшим убежищем служит. В сложных извилинах замка и бедные звери нередко По простоте попадались, жертвы разбойника лиса! Рейнеке слышал медведя, но, бестия, он опасался, Нет ли, кроме посла, еще и других там в засаде. Но, убедившись теперь, что медведь пришел одиночкой, Вышел хитрец и сказал: «Дражайший мой дядюшка Браун! Здравствуйте! Вы уж простите! Вечерней молитвою занят, Ждать я заставил вас. О, я вам так за визит благодарен: Это ведь и при дворе, я надеюсь, мне службу сослужит. Дядюшка, милости просим! Я рад вам во всякое время. Только не совестно ль тем, кто решился послать вас в дорогу? Путь нелегок, далек! О, боже мой, как вы вспотели! Вы до шерстинки промокли, вы задыхаетесь, дядя! Что же, великий король при дворе не имеет хожалых, Кроме столь знатного мужа, которого так он возвысил? Впрочем, мне это, может быть, даже полезно. Прошу вас Помощь мне оказать при дворе, где я зло оклеветан. Завтра намерен я был, несмотря на свое нездоровье, Собственной волей пойти ко двору. Я давно собираюсь. Только сегодня как раз мне трудно пускаться в дорогу, Кое-чего я поел, чересчур, к сожалению, много,— Блюдо мне повредило: страшные рези в желудке…» «Друг мой, а что это было?» — полюбопытствовал Браун, Лис отвечает: «А вам что за польза, хотя бы сказал я? Да, питаюсь неважно, однако терплю потихоньку, Мы бедняки — не графы! Если у нашего брата Лучшего нет ничего, — начнешь потреблять поневоле Даже медовые соты. Такого добра сколько хочешь! Я лишь по крайности пользуюсь ими: меня от них пучит. Гадость ужасная! Ешь с отвращеньем, — пойдет ли на пользу? Если бы выбор иметь, никогда бы и в рот я не брал их!» «Ай! Что я слышу, любезный! — воскликнул обиженно Браун.— Ай! Вы ругаете мед, о котором другие мечтают? Мед, я вам должен сказать, — вкуснейшее блюдо на свете; Мед — моя страсть! Достаньте! Жалеть не придется вам, сударь. Я вам могу пригодиться!» — «Вы шутите?» — лис оживился. «Что вы! Ей-богу! — поклялся медведь. — Говорю вам серьезно». «Ну, если так, — отвечал ему рыжий, — могу удружить вам. Рюстефиль-плотник живет в ближайшем селе, под горою. Меду имеет!.. Наверно, ни вы и ни все ваше племя В жизни такого запаса не видели!..» Брауну страстно, Страшно как захотелось любимого лакомства. «Сударь! Как бы мне там очутиться? Вовек не забуду услуги! Дайте мне меду поесть! Хоть не досыта, — лишь бы отведать!» Лис отвечает: «Пойдемте! За медом дело не станет! Правда, сегодня я на ноги плох. Но нежные чувства, Кои всегда к вам питал я, может быть, несколько скрасят Тяжесть дороги. Поверьте, из всех моих родичей только К вам я так расположен. Пойдемте же! Дружба за дружбу: Там, при дворе, вы поможете мне на совете баронов Сбить с моих недругов спесь и жалобы их опорочить. Медом сегодня я досыта вас накормлю, до отвала!» (Плут про себя считал дубины крестьян разъяренных.) Рейнеке шел впереди, и слепо вослед ему Браун. «Если затея удастся, — злорадствовал лис, — я доставлю Нынче тебя на базар — нажрешься ты горького меду!» Вот и плотника двор. Медведь был в полном восторге, Правда, напрасно: глупцов очень часто надежды подводят. Вечер уже наступил, и Рейнеке знал, что обычно Рюстефиль в эти часы уже находился в постели. Был он, как сказано, плотником, мастером очень хорошим. Кряж дубовый лежал во дворе, припасенный к разделке,— Два основательных клина в него уже загнаны были: Трещина в целый аршин зияла в верхнем обрубе. Рейнеке-лис говорит: «Дядюшка, в этом бревнище Меду накоплено столько, что вам и не снилось! Поглубже, Сколько возможно, всуньте-ка в трещину морду. Однако Жадничать слишком не стоит, — как бы еще не стошнило». «Что ж, — оскорбился медведь, — обжора я, что ли? Напротив! Мера должна быть всегда и во всем, как известно…» Короче, Дал он себя одурачить: всунул в расщелину морду Вплоть по самые уши и всунул передние лапы. Рейнеке тут не зевал: он начал потягивать, дергать, Выдернул клинья прочь. Медведь оказался в капкане. Морду и лапы зажало, — бранись, умоляй — не поможет. Горя тут Браун хлебнул, хоть был силачом и не трусом! Вот как племянничек дядю завлек хитроумно в ловушку! Браун ревел, и рычал, и задними лапами землю Яростно рыл, и буйствовал, — плотника поднял с постели. «Что это?» — мастер подумал и вышел, топор захвативши, Чтобы не быть безоружным на случай недоброго дела. Браун тем временем в ужасе был. Защемила колода Страшно! Он рвался, метался, ревел от мучительной боли. Пытка — а все ни к чему! Он думал, что тут ему крышка! (Это же самое думал и Рейнеке, очень довольный.) Издали видя, что плотник бежит, говорит он медведю: «Как там дела у вас, Браун? Умерьтесь — и мед пощадите! Вкусно, скажите? Рюстефиль вам угощенья прибавит: После обеда он даст вам хлебнуть кой-чего на здоровье!..» Рейнеке тут же сбежал в крепость к себе, в Малепартус. Рюстефиль-плотник меж тем подоспел и, медведя увидев, Кинулся сразу в шинок, где за кружкой пивной заболтались Односельчане. «Спешите! — он закричал им. — Поймался Дурень-медведь у меня во дворе! Чистейшая правда!» Все побежали за ним, хватая что ни попало: Вилы один подцепил, другой ухватился за грабли; Третий, четвертый вскочили — бегут с топором и с мотыгой; Пятый за ними торопится, вооружившись дрекольем; Поп, а вослед ему служка с утварью богослужебной; Даже кухарка попа (фрау Ютта, варившая кашу Как-то особенно, лучше, чем все) и Ютта-кухарка, Прялку свою волоча, за которой весь день просидела,— Тоже бежала намылить медведю несчастному шкуру. Браун, в несносных мучениях, переполох тот услышал. Голову сильно рванул он — и вырвал, но по уши морду Всю ободрал и оставил и шерсть и кожу в колоде. Нет! Никто не видал столь жалкого зверя! Хлестала Кровь по ушам. Что проку, если он вытащил морду? Лапы-то все же в колоде зажаты! И тут он рванул их Резким рывком — и хоть вырвал, но окончательно спятил: Когти и шкуру с обеих лап он оставил в чурбане. Ах, это вовсе не пахло медом любимым, которым Лис обнадежил его! Путешествие кончилось плохо! Сколько же выпало горя ему и страданий! Вся морда Залита кровью, и лапы в крови; стоять он не может, Ползать не может, бежать — и подавно. А плотник — все ближе. С плотником вместе и вся толпа на него нападает: Всех обуяло желанье убить его! Даже священник Длинную жердь захватил и Брауна издали лупит. Вертится бедный туда и сюда, а толпа напирает: Те наступают с дрекольем, эти идут с топорами; Тут с кувалдой, с клещами кузнец, там — держат лопаты, Заступы. Все его били, кричали, горланили, били Так, что от страха и мук он в собственном кале катался. Все на него навалились, никто отставать не желает: Шлеппе тут был колченогий и толстоносый был Людольф — Самые злющие парни. Герольд в скрюченных пальцах Держит цеп деревянный — так и молотит! А рядом — Зять его, Кюкельрей толстый. Как эти двое лупили! Абель Квак с фрау Юттой-кухаркой трудились не меньше. Тальке, жена Лорде Квака, лоханкой хватила беднягу. Да и не только они: сюда поголовно сбежались Все и мужчины и бабы, все жаждали смерти медведя. Кюкельрей всеми командовал, знатностью чванясь, — еще бы! Фрау Виллигетруда с задворков ему приходилась Матерью. Это — известно. Отец неизвестным остался. Впрочем, был разговор, — мол, чернявый косарь этот Зандер, Малый очень бедовый (во сне) — вот он-то, пожалуй, (Так говорили) отец, мол, и есть этот самый… А камни Градом летели в несчастного Брауна. Ах, эти камни! Плотника брат подскочил, увесистой длинной дубиной Так тут медведя по черепу трахнул, — он света невзвидел, Но от чудовищной боли стал на дыбы он — и сразу Ринулся прямо на баб, а те как шарахнутся с визгом, Падают, топчут друг друга, иные бултыхнулись в воду. Место же было глубоким… Патер кричит, надрываясь: «Люди! Смотрите! Плывет фрау Ютта, кухарка, в салопе! Вот и прялка ее! Мужчины, спасайте! Поставлю Пива две бочки в награду, грехи отпустить обещаю!..» На издыханье покинув медведя, все бросились в воду — Женщин спасать и всех пятерых извлекли, слава богу! Так. А покуда крестьяне на берегу хлопотали, Браун с отчаянья бросился в воду, ревя, как безумный, От нестерпимых мучений. Он предпочел утопиться, Лишь бы уйти от позорных побоев. Он сроду не плавал,— Значит, рассчитывал с жизнью своею разделаться сразу. Сверх ожиданья почувствовал он, что плывет, что теченье Быстро уносит его. Заметили это крестьяне, Стали кричать: «Позор! Мы посмешищем будем навеки!» Все от досады обрушились тут же с бранью на женщин: «Дома бы лучше сидели! Вот из-за вас преспокойно Он уплывает себе!..» Пошли, осмотрели колоду,— Видят в расщелине клочья шерсти и кожу с медвежьей Морды и лап. Ну, и смеху же было! Крестьяне шутили: «Э, ты вернешься, косматый, — в залог ты нам уши оставил!» Так над медвежьим увечьем они издевались. Но сам он Рад был, что хуже не кончилось. Как мужиков этих грубых Он проклинал! Как лапы и рваные уши болели! Клял он предателя Рейнеке также. С проклятьями в сердце Плыл он и плыл, уносимый сильным и быстрым потоком. Чуть не на милю его отнесло за короткое время. Тут кое-как он и выполз на сушу, на этот же берег. Солнце еще не видало столь удрученного зверя! Он и не думал дожить до утра, — он думал, что тут же Дух он испустит. «О Рейнеке, лживый, коварный предатель! Подлая тварь!» При этом он вспомнил крестьян и побои, Вспомнил чурбан, и еще раз проклял он лисье коварство… Сам же Рейнеке-лис после того, что он дядю Так замечательно свел на базар угостить его медом, Сбегал за курочкой (место он знал!) и, зацапнув там штучку, С легкой добычей махнул тем же берегом вниз по теченью. Жертву он быстро уплел и, спеша по делам неотложным, Так бережком и бежал по теченью, пил воду и думал: «Ох, до чего же доволен я, что остолопа-медведя К праотцам ловко спровадил! Бьюсь об заклад я, что плотник Славно его топором угостил! Медведь был настроен Издавна недружелюбно ко мне. Наконец мы в расчете. Я его дядюшкой все величал, но теперь он в чурбане Кончился, надо считать! Я счастлив по гроб моей жизни: Всех его ябед и пакостей впредь уж не будет!..» Но смотрит Рейнеке дальше — и видит: валяется Браун избитый. За сердце так и схватила досада: «Он жив, косолапый!» «Рюстефиль, — думал он, — ты недотепа, ничтожество, олух! Ты отказался от этого вкусного, жирного блюда? Люди почище тебя мечтают о том, что само же В руки к тебе привалило! Но все ж за твое угощенье Браун, как честная личность, залог, очевидно, оставил!» Так он подумал, заметив, что Браун истерзан и мрачен, Тут он окликнул его: «О дядя! Какими судьбами! Вы ничего не забыли у плотника? Я бы охотно Дал ему знать о вашем убежище. Но, извините За любопытство: меду вы много успели там хапнуть? Или вы честно за все расплатились? Как было дело? Ай, до чего расписали вас! Это же срам, это ужас! Может быть, мед оказался неважным? Сколько угодно Можно купить по такой же цене. Но, дядя, скажите: Что это вздумали вы щеголять в этом красном берете? Или вы только что в орден какого-то братства вступили? Или вы стали аббатом? Наверно, негодный цирюльник, Вам выбривая макушку, бритвой захватывал уши. Кажется, чуба вы тоже лишились и шкуры со щечек? Даже перчаток! Ну, где же вы их умудрились оставить?» Молча должен был Браун выслушивать слово за словом Злейшие эти насмешки, сам же не мог и словечка Молвить от боли. Не знал, что и делать. Но, лишь бы не слушать, В воду обратно полез, и поплыл, увлеченный стремниной, Дальше, и вылез на берег отлогий, и тут же свалился. Жалкий, больной, он скулил, к себе самому обращаясь: «Хоть бы убил меня кто! Ходить я не в силах! Ужели Не суждено ко двору мне вернуться? Ужели я должен Здесь пропадать, опозоренный гнусным предательством лиса? Только б уйти мне живым, — меня, негодяй, ты попомнишь!» Все же он кое-как встал и в муках жестоких поплелся. Четверо суток он шел ко двору, наконец дотащился. Лишь показался медведь королю в этом виде плачевном, В ужасе вскликнул король: «О, господи! Браун ли это? Кто изуродовал вас?» А Браун в ответ: «Несомненно — Очень тяжкое зрелище! Рейнеке, наглый преступник, Предал меня, опозорил!» Король возмутился и молвил: «Ну, за такое злодейство я беспощадно расправлюсь! Рейнеке смел опозорить такого вельможу, как Браун! Честью своей и короной клянусь я, и так оно будет: Все возместит он сполна, что Браун взыщет по праву! Если я клятву нарушу, меча не носить мне отныне!..». Тут же король приказал немедля совету собраться, Тщательно все обсудить и назначить кару злодею. Все порешили на том, что, буде король соизволит, Нужно вторично затребовать Рейнеке, чтоб на совете, Выслушав иски и жалобы, лично он дал объясненья. Гинце-коту надлежит с извещеньем отправиться к лису: Гинце умен и проворен. Так на совете решили… С мненьем своих приближенных король вполне согласился И обратился к коту: «Оправдайте доверье совета! Если он вздумает только и третьего ждать приглашенья, Худо придется ему и всему его роду навеки! Если не глуп он, то явится. Это ему вы внушите! Всех и во грош он не ставит, но с вами он будет считаться» Гинце стал возражать: «Удачей ли иль неудачей Кончится дело, но вот я приду, а с чего начинать, я не знаю. Что вы прикажете, то я исполню, но лично считаю, Было бы лучше другого послать: я так мал, слабосилен. Браун-медведь — великан и силач, а чего он добился? Как же справиться мне? Простите меня, но увольте!» «Ты меня не убедишь, — ответил король, — ведь нередко В личности самой мизерной сметки и мудрости больше, Нежели в очень внушительной. Ты великаном не вышел, Но образован, умен и находчив». Кот подчинился: «Воля монарха — закон! И первое, что по дороге С правой руки я замечу, то будет приметой удачи…»