Собрание сочинений в одном томе

Высоцкий Владимир Семенович

«Отпишите мне в Сибирь, я в Сибири!..»

Отпишите мне в Сибирь, я в Сибири! Лоб стеною прошиби в этом мире! Отпишите мне письмо до зарплаты, Чтоб прочесть его я смог до питья-то. У меня теперь режим номер первый — Хоть убей, хоть завяжи! — очень скверный. У меня теперь дела ох в упадке, То ли пепел, то ль зола, всё в порядке. Не ходите вы ко мне, это мало, Мне достаточно вполне персонала. Напишите мне письмо поправдивей, Чтоб я снова стал с умом, нерадивый. Мне дают с утра яйцо, даже всмятку, Не поят меня винцом за десятку, Есть дают одно дерьмо — для диеты… Напишите ж мне письмо не про это. <1971>

«Ядовит и зол, ну словно кобра, я…»

Ядовит и зол, ну словно кобра, я — У меня больничнейший режим. Сделай-ка такое дело доброе — Нервы мне мои перевяжи. У меня ужасная компания — Кресло, телефон и туалет… Это же такое испытание, Мука и… другого слова нет. Загнан я, как кабаны, как гончей лось, И

терплю, и мучаюсь во сне. У меня похмелие не кончилось — У меня похмелие вдвойне. У меня похмелье от сознания, Будто я так много пропустил… Это же моральное страдание! Вынести его не хватит сил. Так что ты уж сделай дело доброе, Так что ты уж сделай что-нибудь. А не то — воткну себе под ребра я Нож. И всё, и будет кончен путь! <1971>

«Я б тоже согласился на полет…»

«Я б тоже согласился на полет, Чтоб приобресть благ'a по возвращенье! — Так кто-то говорил. — Да, им везет!..» Так что ж он скажет о таком везенье? Корабль «Союз» и станция «Салют», И Смерть — в конце, и Реквием — в итоге… «СССР» — да, так передают Четыре буквы — смысл их дороги. И если Он живет на небеси, И кто-то вдруг поднял у входа полог Его шатра. Быть может, он взбесил Всевышнего. Кто б ни был — космонавт или астролог… Для скорби в этом мире нет границ, Ах, если б им не быть для ликованья! И безгранична скорбь всех стран и лиц, И это — дань всемирного признанья… <1971>

«Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…»

Жизнь оборвет мою водитель-ротозей. Мой труп из морга не востребует никто. Возьмут мой череп в краеведческий музей, Скелет пойдет на домино или в лото. Ну всё, решил — попью чайку да и помру: Невмоготу свою никчемность превозмочь. Нет, лучше пусть все это будет поутру, А то — лежи, пока не хватятся, всю ночь. В музее будут объегоривать народ, Хотя народу это, в общем, все равно. Мне глаз указкою проткнет экскурсовод И скажет: «Вот недостающее звено». Иль в виде фишек принесут меня на сквер, Перетряхнут, перевернут наоборот, И, сделав «рыбу», может быть, пенсионер Меня впервые добрым словом помянет. Я шел по жизни, как обычный пешеход, Я, чтоб успеть, всегда вставал в такую рань… Кто говорит, что уважал меня, — тот врет. Одна… себя не уважающая пьянь. <1971>

«В голове моей тучи безумных идей…»

В голове моей тучи безумных идей — Нет на свете преград для талантов! Я под брюхом привыкших теснить лошадей Миновал верховых лейтенантов. …Разъярялась толпа, напрягалась толпа, Нарывалась толпа на заслоны — И тогда становилась толпа на попа, Извергая проклятья и стоны. Дома я раздражителен, резок и груб, — Домочадцы б мои поразились, Увидав, как я плакал, взобравшись на круп, — Контролеры — и те прослезились. Столько было в тот миг в моем взгляде на мир Безотчетной отчаянной прыти, Что, гарцуя на сером коне, командир Удивленно сказал: «Пропустите!» Он, растрогавшись, поднял коня на дыбы — Аж нога ускользнула из стремя. Я пожал ему ногу, как руку судьбы, — Ах, живем мы в прекрасное время! Серый конь мне прощально хвостом помахал, Я пошел — предо мной расступились; Ну а мой командир — на концерт поскакал Музыканта с фамилией Гилельс. Я свободное место легко разыскал После вялой незлой перебранки, — Всё не сгонят — не то что, когда посещал Пресловутый Театр на Таганке. Тесно здесь, но тепло — вряд ли я простужусь, Здесь единство рядов — в полной мере! Вот уже я за термосом чьим-то тянусь — В нем напиток «кровавая Мэри». Вот сплоченность-то где, вот уж где коллектив, Вот отдача где и напряженье! Все болеют за нас — никого супротив, — Монолит — без симптомов броженья! Меня можно спокойно от дел отстранить — Робок я перед сильными, каюсь, — Но нельзя меня силою остановить, Если я на футбол прорываюсь! 1971

«Может быть, моряком по призванию…»

Может быть, моряком по призванию Был поэт Руставели Шота… По швартовому расписанию Занимает команда места. Кто-то подал строителям мудрый совет — Создавать поэтический флот. И теперь Руставели — не просто поэт, «Руставели» — большой теплоход. А поэта бы уболтало бы, И в три балла бы он померк, А теперь гляди с верхней палубы Черный корпус его, белый верх. Непохожих поэтов сравнить нелегко, В разный срок отдавали концы Руставели с Шевченко и Пушкин с Франко… А на море они — близнецы. О далеких странах мечтали и Вот не дожили — очень жаль!.. И «Шевченко» теперь — близ Италии, А «Франко» идет в Монреаль. <1971>

«С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»

С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм Я недавно вернулся из Штатов, Но проблемы бежали за мной по пятам, Вслед за ростом моих результатов. Пытаются противники Рекорды повторить… Ах! Я такой спортивненький, Что страшно говорить. Но супруга, с мамашей своею впотьмах Пошептавшись, сказала, белея: «Ты отъелся на американских харчах И на вид стал еще тяжелее! Мне с соседями стало невмочь говорить, Вот на кухне натерпишься сраму! Ты же можешь меня невзначай придавить И мою престарелую маму». Как же это попроще сказать им двоим, Чтоб дошло до жены и до мамы, — Что пропорционально рекордам моим Вырастают мои килограммы? Может,

грубо сказал (так бывает со мной, Когда я чрезвычайно отчаюсь): «Я тебя как-нибудь обойду стороной, Но за мамину жизнь не ручаюсь». И шныряют по рынку супруга и мать, И корзины в руках — словно гири… Ох, боюсь, что придется мне дни коротать С самой сильною женщиной в мире. «Хорошо, — говорю, — прекращаю разбег, Начинаю сидеть на диете». Но супруге приятно, что я — человек Самый сильный на нашей планете. Мне полтонны — не вес, я уже к семистам Подбираюсь и требую пищи, А она говорит: «Что ты возишься там?! Через год, — говорит, — чтоб до тыщи!» Тут опять парадокс, план жены моей смел, Ультиматум поставлен мне твердый — Чтоб свой собственный вес подымать я не смел, Но еще — чтобы я бил рекорды. И с мамашей они мне устроили пост, И моя худоба процветала, Штангу я в трех попытках ронял на помост. Проиграл я, но этого мало. Я с позором едва притащился домой, И жена из-за двери сказала, Что ей муторно жить с проигравшим со мной, И мамаша ее поддержала. Бил, но дверь не сломалась, сломалась семья. Я полночи стоял у порога И ушел. Да, тяжелая доля моя, Тяжелее, чем штанга, — намного! <1971>

«Свечи потушите, вырубите звук…»

Свечи потушите, вырубите звук, Дайте темноты и тишины глоток, Или отыщите понадежней сук, Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок. Билеты лишние стреляйте на ходу: Я на публичное повешенье иду, Иду не зрителем и не помешанным — Иду действительно, чтоб быть повешенным, Без палача (палач освистан) — Иду кончать самоубийством. <1972>

«По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне…»

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне, Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без Кто за делом большим, кто за крупной добычей — в погони Отправляемся мы <судьбам наперекор>, всем советам вразрез. И наши щеки жгут пощечинами ветры, Горбы на спины нам наваливает снег… <Но впереди — рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век>. За окном и за нашими душами света не стало, И вне наших касаний повсюду исчезло тепло. На земле дуют ветры, за окнами похолодало, Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло. И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры И жены от обид не поднимают век! Но впереди — рубли длиною в километры И крупные дела величиною в век. Как чужую гримасу надел и чужую одежду, Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез? До и после, в течение, вместо, во время и между — Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез. Мне щеки обожгли пощечины и ветры, Я взламываю лед, плыву в пролив Певек! Ах, где же вы, рубли длиною в километры?.. Всё вместо них дела величиною в век. <1972>

ЕНГИБАРОВУ — ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами. В иногда дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: «Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!» Вот и мы… Пока мы вслух ворчали: «Вышел на арену — так смеши!» — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирк у нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал, — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались всё горше пантомимы, И морщины — глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе — защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали, Весело по нашим временам: Ах, как нас приятно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина… Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними — Думали: вот пьяница упал… Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неутомимо, Но успев склониться перед ним. Этот трюк — уже не пантомима: Смерть была — царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно — на руках… Сгинул, канул он — как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему — придумал, — Этот клоун был без колпака. 1972