Собрание сочинений в одном томе

Высоцкий Владимир Семенович

«В Азии, в Европе ли…»

В Азии, в Европе ли Родился озноб — Только даже в опере Кашляют взахлеб. Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли: Духовые дуют врозь, струнные — урчат, Дирижера кашель бьет, тенора охрипли, Баритоны запили, <и> басы молчат. Раньше было в опере Складно, по уму, — И хоть хору хлопали — А теперь кому?! Не берет верхних нот и сопрано-меццо, У колоратурного не бельканто — бред, — Цены резко снизились — до рубля за место, — Словом, все понизилось и сошло на нет. Сквозняками в опере Дует, валит с ног, Как во чистом во поле Ветер-ветерок. Партии проиграны, песенки отпеты. Партитура съежилась, <и> софит погас, Развалились арии, разошлись дуэты, Баритон — без бархата, без металла — бас. Что ни делай — всё старо, — Гулок зал и пуст. Тенорово серебро Вытекло из уст. Тенор в арье Ленского заорал: «Полундра!» — Буйное похмелье ли, просто ли заскок? Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо Чуть едва не до смерти струнами засек. <До 1978>

«Мажорный светофор, трехцветье, трио…»

Мажорный светофор, трехцветье, трио, Палитро-партитура

цвето-нот. Но где же он, мой «голубой период»? Мой «голубой период» не придет! Представьте, черный цвет невидим глазу, Все то, что мы считаем черным, — серо, Мы черноты не видели ни разу — Лишь серость пробивает атмосферу. И ультрафиолет, и инфракрасный, Ну, словом, все что чересчур — не видно, — Они, как правосудье, беспристрастны, В них все равны, прозрачны, стекловидны. И только красный, желтый цвет — бесспорны, Зеленый — тоже: зелень в хлорофилле, — Поэтому трехцветны светофоры <Для всех> — кто пеш и кто в автомобиле. Три этих цвета — в каждом организме, В любом мозгу — как яркий отпечаток, — Есть, правда, отклоненье в дальтонизме, Но дальтонизм — порок и недостаток. Трехцветны музы — но как будто серы, А «инфра-ультра» — как всегда, в загоне, — Гуляют на свободе полумеры, И «псевдо» ходят как воры в законе. Всё в трех цветах нашло отображенье — Лишь изредка меняется порядок. Три цвета избавляют от броженья — Незыблемы, как три ряда трехрядок. <До 1978>

«Возвратятся на свои на круги…»

Возвратятся на свои на круги Ураганы поздно или рано, И, как сыромятные подпруги, Льды затянут брюхо океана. Словно наговоры и наветы, Землю обволакивают вьюги, — Дуют, дуют северные ветры, Превращаясь в южные на юге. Упадут огромной силы токи Со стальной коломенской версты — И высоковольтные потоки Станут током низкой частоты. И взовьются бесом у антенны, И, пройдя сквозь омы, — на реле До того ослабнут постепенно, Что лови их стрелкой на шкале. …В скрипе, стуке, скрежете и гуде Слышно, как клевещут и судачат. Если плачут северные люди — Значит, скоро южные заплачут. <До 1978>

«У профессиональных игроков…»

У профессиональных игроков Любая масть ложится перед червой, — Так век двадцатый — лучший из веков — Как шлюха упадет под двадцать первый. Я думаю — ученые наврали — Прокол у них в теории, порез: Развитие идет не по спирали, А вкривь и вкось, вразнос, наперерез. <До 1978>

I

Часов, минут, секунд — нули, — Сердца с часами сверьте: Объявлен праздник всей земли — День без единой смерти! Вход в рай забили впопыхах, Ворота ада — на засове, — Без оговорок и условий Все согласовано в верхах. Ликуй и веселись, народ! Никто от родов не умрет, И от болезней в собственной постели. На целый день отступит мрак, На целый день задержат рак, На целый день придержат душу в теле. И если где — резня теперь, — Ножи держать тупыми! А если бой, то — без потерь, Расстрел — так холостыми. Нельзя и с именем Его Свинцу отвешивать поклонов. Во имя жизни миллионов Не будет смерти одного! И ни за чёрта самого, Ни за себя — ни за кого Никто нигде не обнажит кинжалов. Никто навечно не уснет И не взойдет на эшафот За торжество добра и идеалов. И запылают сто костров — Не жечь, а греть нам спины. И будет много катастроф, А жертвы — ни единой. И, отвалившись от стола, Никто не лопнет от обжорства. И падать будут из притворства От выстрелов из-за угла. Ну а за кем недоглядят, Того нещадно оживят — Натрут его, взъерошат, взъерепенят: Есть спецотряд из тех ребят, Что мертвеца растеребят, — Они на день случайности отменят. Забудьте мстить и ревновать! Убийцы, пыл умерьте! Бить можно, но — не убивать, Душить, но — не до смерти. В проем оконный не стремись — Не засти, слазь и будь мужчиной! — Для всех устранены причины, От коих можно прыгать вниз. Слюнтяи, висельники, тли — Мы всех вас вынем из петли, Еще дышащих, тепленьких, в исподнем. Под топорами палачей Не упадет главы ничьей — Приема нынче нет в раю господнем!

II

…И пробил час — и день возник, — Как взрыв, как ослепленье! То тут, то там взвивался крик: «Остановись, мгновенье!» И лился с неба нежный свет, И хоры ангельские пели, — И люди быстро обнаглели: Твори что хочешь — смерти нет! Иной — до смерти выпивал, Но жил, подлец, не умирал, Другой — в пролеты прыгал всяко-разно, А третьего душил сосед, А тот — его, — ну, словом, все Добро и зло творили безнаказно. И тот, кто никогда не знал Ни драк, ни ссор, ни споров, — Тот поднимать свой голос стал, Как колья от заборов. Он торопливо вынимал Из мокрых мостовых булыжник, — А прежде он был — тихий книжник И зло с насильем презирал. Кругом никто не умирал, — И тот, кто раньше понимал Смерть как награду или избавленье, Тот бить стремился наповал, — А сам при этом напевал, Что, дескать, помнит чудное мгновенье. Ученый мир — так весь воспрял, — И врач, науки ради, На людях яды проверял — И без противоядий! Вон там устроила погром — Должно быть, хунта или клика, — Но все от мала до велика Живут — все кончилось добром. Самоубийц — числом до ста — Сгоняли танками с моста, Повесившихся скопом оживляли. Фортуну — вон из колеса… Да, день без смерти удался! — Застрельщики, ликуя, пировали. …Но вдруг глашатай весть разнес Уже к концу банкета, Что торжество не удалось: Что кто-то умер где-то — В тишайшем уголке земли, Где спят и страсти, и стихии, — Реаниматоры лихие Туда добраться не смогли. Кто смог дерзнуть, кто смел посметь?! И как уговорил он смерть? Ей дали взятку — смерть не на работе. Недоглядели, хоть реви, — Он взял да умер от любви — На взлете умер он, на верхней ноте! <До 1978>

«Дурацкий сон, как кистенем…»

Дурацкий сон, как кистенем, Избил нещадно. Невнятно выглядел я в нем И неприглядно. Во сне — <и> лгал, и предавал, И

льстил легко я… А я <и> не подозревал В себе такое! …Еще — сжимал я кулаки И бил с натугой, — Но мягкой кистию руки, А не упругой… Тускнело сновиденье, но Опять являлось: Смыкал я веки — и оно Возобновлялось! …Я не шагал, а семенил На ровном брусе, Ни разу ногу не сменил — Трусил и тр'yсил. Я перед сильным лебезил, Пред злобным — гнулся… И сам себе я мерзок был Но не проснулся. Да это бред — я свой же стон Слыхал сквозь дрему! Но — это мне приснился он, А не другому. Очнулся я — <и> разобрал Обрывок стона, И с болью веки разодрал — Но облегченно. И сон повис на потолке — И распластался… Сон — в руку ли? И вот в руке Вопрос остался. Я вымыл руки — он в спине Холодной дрожью! …Что было правдою во сне, Что было ложью? Коль этот сон — виденье мне, — Еще везенье! Но — если было мне во сне Ясновиденье?! Сон — отраженье мыслей дня? Нет, быть не может! Но вспомню — и всего меня Перекорежит. А после скажут: «Он вполне Всё знал и ведал!..» — Мне будет мерзко, как во сне, В котором предал. Или — в костер! Вдруг нет во мне Шагнуть к костру сил, — Мне будет стыдно, как во сне, В котором струсил. Но скажут мне: «Пой в унисон — Жми что есть духу!..» — И я пойму: вот это сон, Который в руку!

«Зарыты в нашу память на века…»

Зарыты в нашу память на века И даты, и события, и лица, А память — как колодец глубока: Попробуй заглянуть — наверняка Лицо и то неясно отразится. Разглядеть, что истинно, что ложно, Может только беспристрастный суд: Осторожно с прошлым, осторожно — Не разбейте глиняный сосуд! Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз. Одни его лениво ворошат, Другие неохотно вспоминают, А третьи — даже помнить не хотят, И прошлое лежит, как старый клад, Который никогда не раскопают. И поток годов унес с границы Стрелки — указатели пути, — Очень просто в прошлом заблудиться — И назад дороги не найти. Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз. С налета не вини — повремени: Есть у людей на всё свои причины — Не скрыть, а позабыть хотят они, — Ведь в толще лет еще лежат в тени Забытые заржавленные мины. В минном поле прошлого копаться — Лучше без ошибок, — потому Что на минном поле ошибаться Просто абсолютно ни к чему. Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз. Один толчок — и стрелки побегут, — А нервы у людей не из каната, — И будет взрыв, и перетрется жгут… Но, может, мину вовремя найдут И извлекут до взрыва детонатор! Спит земля спокойно под цветами, Но когда находят мины в ней — Их берут умелыми руками И взрывают дальше от людей. Иногда как-то вдруг вспоминается Из войны пара фраз — Например, что сапер ошибается Только раз. <До 1978>

ОСТОРОЖНО, ГРИЗЛИ!

Михаилу Шемякину с огромной любовью и пониманием

Однажды я, накушавшись от пуза, Дурной и красный, словно из парилки, По кабакам в беспамятстве кружа, Очнулся на коленях у француза, — Я из его тарелки ел без вилки — И тем француза резал без ножа. Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он Не разделял со мной моих сомнений, — Он был напуган, смят и потрясен И пробовал согнать меня с коленей. Не тут-то было! Я сидел надежно, Обняв его за тоненькую шею, Смяв оба его лацкана в руке, — Шептал ему: «Ах, как неосторожно: Тебе б зарыться, спрятаться в траншею — А ты рискуешь в русском кабаке!» Он тушевался, а его жена Прошла легко сквозь все перипетии, — Еще бы — с ними пил сам Сатана! — Но добрый, ибо родом из России. Француз страдал от недопониманья, Взывал ко всем: к жене, к официантам, — Жизнь для него пошла наоборот. Цыгане висли, скрипками шаманя, И вымогали мзду не по талантам, — А я совал рагу французу в рот. И я вопил: «Отец мой имярек — Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» — И восемьдесят девять человек Кивали в такт, со мною соглашаясь. Калигулу ли, Канта ли, Катулла, Пикассо ли?! — кого еще, не знаю, — Европа предлагает невпопад. Меня куда бы пьянка ни метнула — Я свой Санкт-Петербург не променяю На вкупе всё, хоть он и — Ленинград. В мне одному немую тишину Я убежал до ужаса тверезый. Навеки потеряв свою жену, В углу сидел француз, роняя слезы. Я ощутил намеренье благое — Сварганить крылья из цыганской шали, Крылатым стать и недоступным стать, — Мои друзья — пьянющие изгои — Меня хватали за руки, мешали, — Никто не знал, что я умел летать. Через «пежо» я прыгнул на Fauborg И приобрел повторное звучанье, — На ноте до завыл Санкт-Петербург — А это означало: до свиданья! Мне б — по моим мечтам — в каменоломню: Так много сил, что всё перетаскаю, — Таскал в России — грыжа подтвердит. Да знали б вы, что я совсем не помню, Кого я бью по пьянке и ласкаю, И что плевать хотел на interdite. Да, я рисую, трачусь и кучу, Я даже чуть избыл привычку лени, …Я потому французский не учу — Чтоб мне они не сели на колени. 25 июля 1978 г., в самолете

«Пародии делает он под тебя…»

Пародии делает он под тебя, О будущем бредя, о прошлом скорбя, Журит по-хорошему, вроде любя, С улыбкой поет непременно, А кажется, будто поет под себя — И делает одновременно. Про росы, про плесы, про медкупоросы, Там — осыпи, осы, мороз и торосы, И сосны, и SOSы, и соски, и косы, Усы, эскимосы и злостные боссы. А в Подольске — раздолье: Ив Монтан он — и только! Есть ведь и горькая доля, А есть горькая долька. Тогда его зритель подольский Возлюбит зимою и летом, А вот полуостров наш Кольский Весьма потеряет на этом. Настолько он весь романтичный, Что нечего и пародировать, Но он мне в душе симпатичен, [Я б смог] его перефразировать. Нет свободной минуты, и, кстати, Спать не может <он> не от кошмаров, Потому что он <все> время тратит На подсчеты моих гонораров. <1978>