Собрание сочинений в одном томе

Высоцкий Владимир Семенович

III. ДОРОГИ… ДОРОГИ…

Ах, дороги узкие — Вкось, наперерез, — Версты белорусские — С ухабами и без! Как орехи грецкие Щелкаю я их, — Говорят, немецкие — Гладко, напрямик… Там, говорят, дороги — ряда п'o три И нет дощечек с «Ахтунг!» или «Хальт!». Ну что же — мы прокатимся, посмотрим, Понюхаем — не порох, а асфальт. Горочки пологие — Я их щелк да щелк! Но в душе, как в логове, Затаился волк. Ату, колеса гончие! Целюсь под обрез — С волком этим кончу я На отметке «Брест». Я там напьюсь водички из колодца И покажу отметки в паспортах. Потом мне пограничник улыбнется, Узнав, должно быть, или — просто так… После всякой зауми Вроде «кто таков?» — Как взвились шлагбаумы Вверх, до облаков! Взял товарищ в кителе Снимок для жены — И… только нас и видели С нашей стороны! Я попаду в Париж, в Варшаву, в Ниццу! Они — рукой подать — наискосок… Так я впервые пересек границу — И чьи-то там сомнения пресек. Ах, дороги скользкие — Вот и ваш черед, — Деревеньки польские — Стрелочки вперед; Телеги под навесами, Булыжник-чешуя… По-польски ни бельмеса мы — Ни жена, ни я! Потосковав о л'oмте, о стакане, Остановились где-то наугад, — И я сказал по-русски: «Пр'oшу, пани!» — И получилось точно и впопад! Ах, еда дорожная Из немногих

блюд! Ем неосторожно я Всё, что подают. Напоследок — сладкое, Стало быть — кончай! И на их хербатку я Дую, как на чай. А панночка пощелкала на счетах (Всё как у нас — зачем туристы врут!) — И я, прикинув разницу валют, Ей отсчитал не помню сколько злотых И проворчал: «По-божески дерут…» Где же песни-здравицы, — Ну-ка, подавай! — Польские красавицы, Для туристов — рай? Рядом на поляночке — Души нараспах — Веселились панночки С гр'aблями в руках. «Да, побывала Польша в самом пекле, — Сказал старик — и лошадей распряг… — Красавицы-полячки не поблекли — А сгинули в немецких лагерях…» Лемеха въедаются В землю, как каблук, Пеплы попадаются До сих пор под плут. Память вдруг разрытая — Неживой укор: Жизни недожитые — Для колосьев корм. В мозгу моем, который вдруг сдавило Как обручем, — но так его, дави! — Варшавское восстание кровило, Захлебываясь в собственной крови… Дрались — худо-бедно ли, А наши корпуса — В пригороде медлили Целых два часа. В марш-бросок, в атаку ли — Рвались как один, — И танкисты плакали На броню машин… Военный эпизод — давно преданье, В историю ушел, порос быльем — Но не забыто это опозданье, Коль скоро мы заспорили о нем. Почему же медлили Наши корпуса? Почему обедали Эти два часа? Потому что танками, Мокрыми от слез, Англичанам с янками Мы утерли нос! А может быть, разведка оплошала — Не доложила?.. Что теперь гадать! Но вот сейчас читаю я: «Варшава» — И еду, и хочу не опоздать! 1973

«Лес ушел, и обзор расширяется…»

Лес ушел, и обзор расширяется, Вот и здания проявляются, Тени их под колеса кидаются И остаться в живых ухитряются. Перекресточки — скорость сбрасывайте! Паны, здравствуйте! Пани, здравствуйте! И такие, кому не до братства, те — Тоже здравствуйте, тоже здравствуйте! Я клоню свою голову шалую Пред Варшавою, пред Варшавою. К центру — «просто» — стремлюсь, поспешаю я, Понимаю, дивлюсь, что в Варшаве я. Вот она — многопослевоенная, Несравненная, несравненная! Не сровняли с землей, оглашенные, Потому она и несравненная. И порядочек здесь караулится: Указатели — скоро улица. Пред старушкой пришлось мне ссутулиться: Выясняю, чтоб не обмишулиться. А по-польски — познания хилые, А старушка мне: «Прямо, милые!» — И по-нашему засеменила, и Повторяла опять: «Прямо, милые…» …Хитрованская Речь Посполитая, Польша панская, Польша битая, Не единожды кровью умытая, На Восток и на Запад сердитая, Не ушедшая в область предания, До свидания, до свидания! И Варшава — мечта моя давняя, <До свидания, до свидания!> <1973>

«Когда я отпою и отыграю…»

Когда я отпою и отыграю, Где кончу я, на чем — не угадать? Но лишь одно наверное я знаю: Мне будет не хотеться умирать! Посажен на литую цепь почета, И звенья славы мне не по зубам… Эй, кто стучит в дубовые ворота Костяшками по кованым скобам!.. Ответа нет, — но там стоят, я знаю, Кому не так страшны цепные псы. Но вот над изгородью замечаю Знакомый серп отточенной косы… Я перетру серебряный ошейник И золотую цепь перегрызу. Перемахну забор, ворвусь в репейник, Порву бока — и выбегу в грозу! 1973

«Вот в плащах, подобных плащ-палаткам…»

Вот в плащах, подобных плащ-палаткам, — Кто решил <в> такое одевать! — Чтоб не стать останками, остатком — Люди начинают колдовать. Девушка под поезд — все бывает, — Тут уж — истери не истери, — И реаниматор причитает: «Милая, хорошая, умри! Что ты будешь делать, век больная, Если б даже я чего и смог?! И нужна ли ты кому такая — Без всего, и без обеих ног!» Выглядел он жутко и космато, Он старался — за нее дышать, — Потому что врач-реаниматор — Это значит: должен оживлять! …Мне не спится и не может спаться — Не затем, что в мире столько бед: Просто очень трудно оклематься — Трудно, так сказать, реаниматься, Чтоб писать поэмы, а не бред. Я — из хирургических отсеков, Из полузапретных катакомб, Там, где оживляют человеков, — Если вы слыхали о таком. Нет подобных боен на корриде — Фору дам, да даже сотню фор… Только постарайтесь в странном виде Не ходить на красный светофор! 1973

«Мы без этих машин — словно птицы без крыл…»

Мы без этих машин — словно птицы без крыл, — Пуще зелья нас приворожила Пара сот лошадиных сил И, должно быть, нечистая сила. Нас обходит по трассе легко мелкота — Нам обгоны, конечно, обидны, — Но на них мы глядим свысока — суета У подножия нашей кабины. И нам, трехосным, Тяжелым на подъем И в переносном Смысле, и в прямом, Обычно надо позарез, И вечно времени в обрез, — Оно понятно — это дальний рейс. В этих рейсах сиденье — то стол, то лежак, А напарник приходится братом. Просыпаемся на виражах — На том свете почти правым скатом. Говорят — все конечные пункты земли Нам маячат большими деньгами, Говорят — километры длиною в рубли Расстилаются следом за нами. Не часто с душем Конечный этот пункт, — Моторы глушим — И плашмя на грунт. Пусть говорят — мы за рулем За длинным гонимся рублем, — Да, это тоже! Только суть не в нем. На равнинах поем, на подъемах — ревем, — Шоферов нам еще, шоферов нам! Потому что — кто только за длинным рублем, Тот сойдет на участке неровном. Полным баком клянусь, если он не пробит, — Тех, кто сядет на нашу галеру, Приведем мы и в божеский вид, И, конечно, в шоферскую веру. Земля нам пухом, Когда на ней лежим Полдня под брюхом — Что-то ворожим. Мы не шагаем по росе — Все наши оси, тонны все В дугу сгибают мокрое шоссе. На колесах наш дом, стол и кров — за рулем, Это надо учитывать в сметах. Мы друг с другом расчеты ведем Кратким сном в придорожных кюветах. Чехарда длинных дней — то лучей, то теней… А в ночные часы перехода Перед нами бежит без сигнальных огней Шоферская лихая свобода. Сиди и грейся — Болтает, как в седле… Без дальних рейсов — Нет жизни на земле! Кто на себе поставил крест, Кто сел за руль как под арест — Тот не способен на далекий рейс. 1973

«Я скачу позади на полслова…»

Я скачу позади на полслова, На нерезвом коне, без щита, — Я похож не на ратника злого, А скорее — на злого шута. Бывало, вырывался я на корпус, Уверенно, как сам великий князь, Клонясь вперед — не падая, не горбясь, А именно намеренно клонясь. Но из седла меня однажды выбили — Копьем поддели, сбоку подскакав, — И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили, И надругались, плетью приласкав. Рядом

всадники с гиканьем диким Копья целили в месиво тел. Ах дурак я, что с князем великим Поравняться в осанке хотел! Меня на поле битвы не ищите — Я отстранен от всяких ратных дел, — Кольчугу унесли — я беззащитен Для зуботычин, дротиков и стрел. Зазубрен мой топор, и руки скручены, Ложусь на сбитый наскоро настил, Пожизненно до битвы недопущенный За то, что раз бестактность допустил. Назван я перед ратью двуликим — И топтать меня можно, и сечь. Но взойдет и над князем великим Окровавленный кованый меч!.. Встаю я, отряхаюсь от навоза, Худые руки сторожу кручу, Беру коня плохого из обоза, Кромсаю ребра — и вперед скачу. Влечу я в битву звонкую да манкую — Я не могу, чтоб это без меня, — И поступлюсь я княжеской осанкою, И если надо — то сойду с коня! 1973

Я НЕ УСПЕЛ

(Тоска по романтике)

Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, И силюсь разорваться на куски, Придав своей тоске значенье скорби, Но сохранив загадочность тоски… Свет Новый не единожды открыт, А Старый весь разбили на квадраты, К ногам упали тайны пирамид, К чертям пошли гусары и пираты. Пришла пора всезнающих невежд, Все выстроено в стройные шеренги, За новые идеи платят деньги — И больше нет на «эврику» надежд. Все мои скалы ветры гладко выбрили — Я опоздал ломать себя на них; Всё золото мое в Клондайке выбрали, Мой черный флаг в безветрии поник. Под илом сгнили сказочные струги, И могикан последних замели, Мои контрабандистские фелюги Худые ребра сушат на мели. Висят кинжалы добрые в углу Так плотно в ножнах, что не втиснусь между. Смоленый плот — последнюю надежду — Волна в щепы разбила об скалу. Вон из рядов мои партнеры выбыли У них сбылись гаданья и мечты: Все крупные очки они повыбили — И за собою подожгли мосты. Азартных игр теперь наперечет. Авантюристы всех мастей и рангов По прериям пасут домашний скот — Там кони пародируют мустангов. И состоялись все мои дуэли, Где б я почел участие за честь. Там вызвать и явиться — всё успели, Всё предпочли, что можно предпочесть. Спокойно обошлись без нашей помощи Все те, кто дело сделали мое, — И по щекам отхлестанные сволочи Бессовестно ушли в небытиё. Я не успел произнести: «К барьеру!» — А я за залп в Дантеса все отдам. Что мне осталось — разве красть химеру С туманного собора Нотр-Дам?! В других веках, годах и месяцах Все женщины мои отжить успели, — Позанимали все мои постели, Где б я хотел любить — и так, и в снах. Захвачены все мои одра смертные — Будь это снег, трава иль простыня, Заплаканные сестры милосердия В госпиталях обмыли не меня. Мои друзья ушли сквозь решето — Им всем досталась Лета или Прана, — Естественною смертию — никто, Все — противоестественно и рано. Иные жизнь закончили свою — Не осознав вины, не скинув платья, — И, выкрикнув хвалу, а не проклятья, Беззлобно чашу выпили сию. Другие — знали, ведали и прочее, — Но все они на взлете, в нужный год — Отплавали, отпели, отпророчили… Я не успел — я прозевал свой взлет. 1973

«Все <с> себя снимаю — слишком душно…»

Все <с> себя снимаю — слишком душно, — За погодой следую послушно, — Но все долой — нельзя ж! Значит, за погодой не угнаться: Дальше невозможно раздеваться, — Да, это же не пляж! Что-то с нашей модой стало ныне: Потеснили макси снова мини — Вновь, вновь переворот! Право, мне за модой не угнаться — Дальше невозможно <одеваться>, Но — и наоборот! Скучно каждый вечер слушать речи: У меня за вечер по две встречи, — Тот и другой — не прост. Трудно часто переодеваться — Значит, мне приходится стараться, — Вот, вот ведь в чем вопрос! <1973>

НАБАТ

Вот в набат забили: Или в праздник, или — Надвигается, как встарь, чума! Заглушая лиру, Звон идет по миру, — Может быть, сошел звонарь с ума! Следом за тем погребальным набатом Страх овладеет сестрою и братом, Съежимся мы под ногами чумы, Пусть уступая гробам и солдатам. Нет, звонарь не болен: Слышно с колоколен, Как печатает шаги судьба. Догорают угли Там, где были джунгли; Тупо топчут сапоги хлеба. Выход один беднякам и богатым: Смерть — это самый бесстрастный анатом. Все мы равны перед ликом войны, Только привычней чуть-чуть азиатам. Не в леса одета Бедная планета, Нет — огнем согрета мать — Земля! А когда остынет — Станет мир пустыней, Вновь придется начинать с нуля. Всех нас зовут зазывалы из пекла — Выпить на празднике пыли и пепла, Потанцевать с одноглазым циклопом, Понаблюдать за всемирным потопом. Не во сне все это, Это близко где-то — Запах тленья, черный дым и гарь. Звон все глуше: видно, Сверху лучше видно — Стал от ужаса седым звонарь. Бей же, звонарь, разбуди полусонных, Предупреди беззаботных влюбленных, Что хорошо будет в мире сожженном Лишь мертвецам и еще не рожденным! <1973>

НИТЬ АРИАДНЫ

Миф этот в детстве каждый прочел, черт побери! — Парень один к счастью прошел сквозь лабиринт. Кто-то хотел парня убить, — видно, со зла, — Но царская дочь путеводную нить парню дала… С древним сюжетом Знаком не один ты. В городе этом — Сплошь лабиринты: Трудно дышать, Не отыскать воздух и свет… И у меня дело неладно: Я потерял нить Ариадны! Словно в час пик, Всюду тупик — выхода нет! Древний герой ниточку ту крепко держал: И слепоту, и немоту — все испытал; И духоту, и черноту жадно глотал. И долго руками одну пустоту парень хватал. Сколько их бьется, Людей одиноких, В душных колодцах Улиц глубоких! Я тороплюсь, В горло вцеплюсь — вырву ответ! Слышится смех: зря вы спешите, Поздно! У всех порваны нити! Хаос, возня… И у меня — выхода нет! Злобный король в этой стране повелевал, Бык Минотавр ждал в тишине — и убивал. Лишь одному это дано — смерть миновать: Только одно, только одно — нить не порвать! Кончилось лето, Зима на подходе, Люди одеты Не по погоде, — Видно, подолгу Ищут без толку слабый просвет. Холодно — пусть! Всё заберите… Я задохнусь здесь, в лабиринте: Наверняка: Из тупика выхода нет! Древним затея их удалась — ну и дела! Нитка любви не порвалась, не подвела. Свет впереди! Именно там хрупкий ледок: Легок герой, — а Минотавр — с голода сдох! Здесь, в лабиринте, Мечутся люди: Рядом — смотрите! — Жертвы и судьи, — Здесь в темноте, Эти и те чествуют ночь. Крики и вопли — всё без вниманья!.. Я не желаю в эту компанью! Кто меня ждет, Знаю — придет, выведет прочь. Только пришла бы, Только нашла бы — И поняла бы: Нитка ослабла… Да, так и есть: Ты уже здесь — будет и свет! Руки сцепились до миллиметра, Всё — мы уходим к свету и ветру, — Прямо сквозь тьму, Где — одному выхода нет!.. 1973