Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.
Шрифт:
«Я буду казаться мертвым, — писал Экзюпери в «Маленьком принце», — но это будет неправда», — и эта фраза стала эпиграфом к его биографии, написанной графиней де Вог под псевдонимом Пьер Шеврие.
Они познакомились с ней в салоне его сестры. Она была замужней женщиной — красивой, высокой, изящной, он тоже был уже женат на южноамериканке, не менее красивой, с черными выразительными глазами, легкой, веселой, остроумной, с морем фантазии, богемным характером, абсолютно неприспособленной к традиционным качествам жены и матери. «У нее день смешивался с ночью, не было никаких правил, устоев, она была утомительна, я больше не могла, — писала о ней дочь А. И. Куприна, — мне нужно было найти землю, воздух, чтобы деревья стояли на месте, а не вниз головой». Но Антуан в разгар их любви был так весел и счастлив, что окончательно решил посвятить себя литературной
«Его не коснулись страсти, — писала она, — которые губят людей, — тщеславие, любовь к деньгам и собственничество, он сохранял детскую непосредственность и ненасытную любознательность, безумную потребность в ласке, веру в чудо и способности к безграничному страданию. Самый верный портрет Сент-Экса, который он нам оставил, — это малыш, которого он называл Маленьким принцем. В старом пилоте и прославленном писателе жил этот ребенок с немного печальной улыбкой… Никакой другой текст не сможет лучше передать его душевную тонкость, его манеру подходить к другому человеку и даже его шутки… Во всей книжке невидимо присутствует душа Сент-Экса, обволакивающая нас своей грустной лаской»
«Еще совсем юным, — писал о нем Леон Поль, — он уже был истинным аристократом во всех сферах, где это означает гордую осанку, независимость, глубину, мужество и талант. Он был совершенным человеком. Таких мало, но он был таким и со всей естественностью, не стремясь к этому — просто по природному дару. Его лицо было совершенным: в нем сочеталась детская улыбка с серьезностью ученого, простота героизма и безудержная фантазия, красота взгляда и выразительность тела; он был своим в технике, в спорте, в поэзии, в политике, в морали; он был настоящим товарищем и обладал истинным душевным благородством. Пожать ему руку было всегда событием. Вы видели его, вы подходили к нему — и вас переполняли новые мысли и чувства, вы были счастливы… Он всегда был причастен к глубинам, из которых сотворен и продолжает твориться мир. Для тех же, кто читает его книжки в кругу семьи или в студенческой келье, или на фронте, или в одиночестве, — от него на белой странице всегда остается след ангельских крыл, на белой странице наших хрупких жизней, еще недописанных, но уже содрогающихся от возможности познать смерть менее чистую, чем его.
…Он провел с нами на этой планете, исполненной муки и ненависти, от которых он так страдал, короткий отпуск случайно залетевшего к нам гения».
Как Малапарте, как Стейнбек, как Оруэлл, как С. Н. Толстой, Экзюпери чувствовал свою большую ответственность за людей, он грустил в своем «Маленьком принце», преддверии «Цитадели», «из-за планеты, на которой жил», он испытывал «нежность к тем, кого любил, и еще больше — ко всем людям». В «Маленьком принце» он «любит свою розу, свою избранницу, которую приручил и за которую в ответе, — пишет графиня де Вог, — и он хочет вернуться к ней, но чтобы осуществить это странствие, он избирает смерть»: «Ты понимаешь, это очень далеко. Я не могу взять с собой это тело. Оно слишком тяжело…» «Чтобы раствориться в Боге, я должен снять с себя самого себя», — писал он (как и Хокусай в своей последней поэтической фразе, оставленной им в предсмертный час: «О свобода, прекрасная свобода, наступающая, когда мы уходим в поля, согретые летним солнцем, расставаясь с нашим телом!»).
«Он казался мне всегда обнаженным в жизни, как настоящий монах. Он действительно достиг такой внутренней чистоты (я имею в виду не аскетизм), — писал об Экзюпери в статье Пьер Даллоз, — такой степени отрешенности, которые устраняют какие бы то ни было промежуточные преграды между человеком и внешним миром. «Когда познаешь любовь, — не задаешь уже никаких вопросов», — сказал он. Подобная высота чувств, когда не ждешь никакого ответного дара, — подразумевает воспитание сердца и умение молиться. Молитва не требует ответа, потому что она исключает уродства торгашеского
«Из этого долгого усилия вознесения к недостижимому человек поднимается к наивысшему состоянию: мистического единения своей души с совершенством, к которому он стремится и которое требует одновременно и смирения, и непрекращающейся борьбы, на какие, — пишет графиня де Вог, — способны только героические души, никогда не отказывающиеся от раз поставленной цели, хоть у них и нет надежды на какую-либо иную награду, кроме как в собственно душевном свете. И к этому свету и приходит вождь «Цитадели». В своем высоком одиночестве он ищет Бога, увенчания любви, чтобы в ней черпать силы. И по примеру своего Бога он отдает себя без остатка.
Подобно Ронсару, Сент-Экзюпери ставит знак равенства между любовью и смертью. «Господи, — говорит вождь царства, — сделай мой плащ таким широким, чтобы я мог укрыть им всех». Это тот же образ, которым пользуется Сент-Экзюпери, чтобы выразить собственные чувства перед полнотой любви и созерцанием смерти. Каждым своим словом он стремился раскрыть сознанию человека тот грандиозный размах, которого может достигнуть природа человека, переставшего жить для самого себя. Дожив до зрелых лет, он понял, что не мог ждать от всех людей очистительного героизма своей собственной молодости. И все же он пытался отвратить человека от повседневных мелочей, уча верности пути и радости созидания в бескорыстном спокойствии; он учил человека видеть смысл в самом смиренном труде». Его женщина из «Цитадели», наказанная за нарушение тысячелетнего порядка, страдает, отбывая наказание, но в этом страдании она чувствует Бога и принимает свое просветление, как дар: «Она умоляла, чтобы ей вернули те ее обязанности, которые одни лишь дают возможность существования: тот моток шерсти, чтобы она его расчесала, ту миску, чтобы ее помыть — только ту, этого ребенка, чтобы его убаюкать, именно этого — не другого. Так она кричала, обращаясь к вечности…» «Она уже прошла через это — страдание и страх… эти болезни животных, созданных для смиренного стада. Она постигает истину», — писал он в «Цитадели», вторя Малапарту.
«Я, слуга моего Бога, испытываю стремление к вечности, я презираю все, что изменяется… ибо никогда не смогу украсить храм мой, если ежеминутно буду заново начинать строительство», — перекликается Антуан с С. Н. Толстым в позиции его отца в «Осужденном жить», которой он должен был следовать в жизни и следовал, понимая, что это постулаты, созданные веками: «Жилище человеческое!.. кто разрушил жилище, не владеет больше ничем, кроме кучи камня, кирпича и черепицы… Недостает им того замысла, который их превосходит»
И не звучат ли сегодня, во время перестройки в России, пророческими, поднятыми из небытия слова Экзюпери: «и вот они уже видят в смутном сне, как они восстанавливают дворец… И сами того не зная… — переводит Сергей Толстой, — они оплакивают дворец отца моего, в котором каждый шаг был исполнен смысла». И сегодня, возможно, уже не покажется таким непримиримо-жестким характер его отца Н. А. Толстого, слишком твердыми его монархические и религиозные суждения, после десятков лет гонений, глупостей и преступлений, слишком неоправданными его эмоции. И слова из «Цитадели»: «Меня не трогает, если лягушки квакают о несправедливости», — не кажутся ли они произнесенными им в своем имении Новинки в начале XX века? «Он, который не правил, но давил и оставлял на всем след своей личности, — переводил С. Н. Толстой Экзюпери, — он был таким же весомым, как первая плита закладываемого храма… Это он разъяснил мне смерть и научил, когда я был молод, смело смотреть ей в глаза, ибо сам он никогда не опускал глаз. Мой отец по крови был орлом».
А сцена защиты семьей Толстых ее Новинок в 1905 году, — не подпадает ли под слова: «О, цитадель, жилище мое, я спасу тебя от замысла, построенного на песке, и окружу рожками, чтобы бить тревогу при нашествии варваров!» (и о том же писал Стейнбек). И это не чувство превосходства «руководителя людей», это долг, ответственность и смирение: «Я заточил народ мой в любви моей…» (как Н. А. Толстой «предпочел запереть своих детей до семнадцати лет» в имении, где сам учил и воспитывал их, когда говорил им: «Никогда не перестану быть тем, что я есть, никогда ни за какую похлебку иудейскую не отдам своего первородства, потому что в моем первородстве вижу мою цель и право считать себя в числе сынов моего Бога, сынов, созданных им по своему образу и подобию» («Осужденный жить»); «руководитель — не тот, кто спасает остальных, но тот, кто просит самого его спасти»