Собрание сочинений в пяти томах. Том первый. Бремя страстей человеческих. Роман
Шрифт:
Говоря это, он вспомнил горячечное безумие, которое толкало его к Милдред. Он вспомнил, как бунтовал против своей одержимости и как болезненно ощущал свое падение.
«Слава богу, теперь я от всего этого освободился»,— подумал он.
Но даже теперь он не был уверен, что не обманывает себя. Когда он находился во власти страстей, он чувствовал в себе необыкновенную силу, мозг его работал с удивительной ясностью. Он жил куда полнее в напряжении всех душевных сил, а это делало его нынешнее существование чуть-чуть бесцветным. Бурное, всепоглощающее ощущение жизни вознаграждало
Впрочем, неосторожное заявление Филипа вовлекло его в спор о свободе воли, и Макалистер, обладавший обширными познаниями, приводил один аргумент за другим.
У него была врожденная любовь к диалектике, и он вынуждал Филипа противоречить самому себе; он загонял его в угол, откуда тому удавалось спастись только ценой тяжелых уступок; Макалистер опрокидывал его логикой и добивал авторитетами.
Наконец Филип признал:
— Я ничего не знаю о других людях. Могу сказать только о себе. Иллюзия, что воля моя свободна, так сильно во мне укоренилась, что я не в состоянии от нее избавиться, хотя и подозреваю, что это только иллюзия. Однако эта иллюзия является одним из сильнейших стимулов всех моих поступков. Прежде чем что-нибудь совершить, я чувствую, что у меня есть выбор, и это влияет на каждый мой шаг; но потом, когда поступок уже совершен, я прихожу к убеждению, что он был неизбежен с самого начала.
— Какой же ты отсюда делаешь вывод? — спросил Хейуорд.
— А только тот, что всякие сожаления бесполезны. Снявши голову, по волосам не плачут, ибо все силы мироздания были обращены на то, чтобы эту голову снять.
ГЛАВА 68
Как-то утром, вставая с постели, Филип почувствовал головокружение; он снова лег и понял, что заболел. Руки и ноги ныли, его знобило. Когда хозяйка принесла ему завтрак, он крикнул ей в открытую дверь, что ему нехорошо, и попросил чашку чая с гренком. Через несколько минут кто-то постучал в дверь и вошел Гриффитс. Они жили в одном доме уже больше года, но знакомство их ограничивалось тем, что они кивали друг другу, встречаясь на лестнице.
— Я слышал, вам нездоровится,— сказал Гриффитс.— Вот и решил зайти взглянуть, что с вами.
Филип, сам не зная почему, покраснел и стал уверять, что все это пустяки. Через часок-другой он будет на ногах.
— Лучше дайте мне измерить вам температуру,— сказал Гриффитс.
— Ей-богу же, это ни к чему,— с раздражением ответил Филип.
— Не упрямьтесь.
Филип сунул градусник в рот. Весело болтая, Гриффитс присел на край постели, потом вынул градусник и поглядел на него.
— Послушайте, дружище, вам надо полежать в кровати, а я приведу старика Дикона, пусть он вас осмотрит.
— Чепуха,— сказал Филип.— Ничего со мной не сделается. Не беспокойтесь обо мне.
— Какое тут беспокойство? У вас температура, и вам надо полежать. Верно?
У него была какая-то подкупающая манера говорить — озабоченный и в то же время мягкий тон. Филипу сосед показался чрезвычайно милым.
— Вы умеете найти подход к больному,— пробормотал Филип с улыбкой, закрывая глаза.
Гриффитс взбил его подушку, ловко расправил простыни
— Теперь засните, а я приведу старика, как только он кончит обход.
Филипу показалось, что прошло несколько часов, прежде чем Гриффитс появился снова. Голова у Филипа раскалывалась, отчаянно ныли руки и ноги, он готов был расплакаться. Наконец в дверь постучали и явился Гриффитс — здоровый, сильный и веселый.
— Вот и доктор Дикон,— сказал он.
Врач подошел к постели — это был немолодой спокойный человек,— Филип видел его в больнице. Он задал несколько вопросов, быстро осмотрел больного и поставил диагноз.
— Ну а вы что скажете? — с улыбкой спросил он Гриффитса.
— Грипп.
— Совершенно верно.
Доктор Дикон оглядел убогую меблированную комнату.
— А вы не хотите лечь в больницу? Вас поместят в отдельную палату, и за вами будет лучший уход, чем тут.
— Я предпочитаю полежать дома,— сказал Филип. Ему не хотелось трогаться с места, к тому же он всегда чувствовал себя стесненно в новой обстановке. Ему неприятно было, что вокруг него станут хлопотать сестры, и его пугала унылая чистота больницы.
— Я за ним поухаживаю,— сразу же вызвался Гриффитс.
— Что ж, хорошо.
Он выписал рецепт, сказал, как принимать лекарство, и ушел.
— Ну, теперь извольте слушаться,— сказал Гриффитс.— Я ваша дневная и ночная сиделка.
— Это очень мило с вашей стороны, но мне, право же, ничего не нужно,— сказал Филип.
Гриффитс положил руку ему на лоб. Это была крупная прохладная сухая рука, Филипу было приятно ее прикосновение.
— Я только схожу в нашу больничную аптеку и сразу же вернусь.
Немного спустя он принес лекарство и дал Филипу. Потом поднялся наверх за своими книгами.
— Вам не помешает, если я буду заниматься у вас в гостиной? — спросил он, вернувшись.— Я оставлю дверь открытой, и вы сможете меня позвать, если вам что-нибудь понадобится.
В сумерки, очнувшись от тяжелого забытья, Филип услышал в гостиной голоса. Какой-то приятель Гриффитса зашел его проведать.
— Послушай, ты ко мне сегодня вечером не приходи,— услышал он голос соседа.
Через несколько минут еще кто-то появился в гостиной и выразил удивление, застав Гриффитса в чужой квартире. Филип расслышал, как тот объясняет:
— Присматриваю тут за одним студентом второго курса, это его комната. Бедняга заболел гриппом. Вечером, старина, в карты играть не будем.
Когда Гриффитс остался один, Филип его окликнул.
— Послушайте, вы, кажется, откладываете из-за меня вашу вечеринку? — спросил он.
— Да вовсе не из-за вас. Мне надо подучить кое-что по хирургии.
— Не надо откладывать вечеринку. Ничего со мной не сделается. Вы обо мне не беспокойтесь.
— Ладно, ладно.
Филипу стало хуже. К ночи он начал бредить. Очнувшись под утро от беспокойного сна, он увидел, как Гриффитс встал с кресла, опустился на колени и рукой подкладывает в огонь уголь. Он был в халате, надетом поверх пижамы.