Собрание сочинений в пяти томах. Том первый. Бремя страстей человеческих. Роман
Шрифт:
Он нашел для Милдред две комнаты во втором этаже дома на Воксхолл-Бридж-роуд. Там было шумно, но он знал, что она любит уличный грохот.
— Терпеть не могу, когда улица похожа на кладбище: целый день живой души за окном не увидишь,— говорила она.— То ли дело, когда все кругом кипит!
Потом Филип вынудил себя пойти на Винсент-сквер. Он с трепетом позвонил, зная, что его ожидает. Ему было не по себе из-за того, что он так обошелся с Норой; его страшили ее упреки; он знал, что характер у нее вспыльчивый, а он не выносил скандалов; может быть, самое лучшее — это сказать ей откровенно, что вернулась Милдред и он ее по-прежнему любит; ему страшно жаль, что так получилось, но увы! С Норой его больше ничего не связывает, однако он тут же представил себе,
Нора что-то усердно писала, но поспешно вскочила, как только он вошел.
— Я узнала твои шаги! — воскликнула она.— Где ж это ты пропадал, негодный мальчишка?
Нора весело подбежала и обняла его за шею. Она была очень рада его видеть. Он тоже поцеловал ее, а потом, желая выиграть время, заявил, что до смерти хочет чаю. Нора помешала огонь в камине, чтобы чайник поскорее вскипел.
— Я был ужасно занят,— не очень уверенно промямлил Филип.
Она принялась болтать с обычной своей живостью; рассказала о заказе на повестушку, полученном от издательства, для которого еще ни разу не писала. Ей было обещано за нее целых пятнадцать гиней!
— Деньги эти все равно что с неба упали. Знаешь, что мы на них сделаем? Устроим маленькую прогулку. Давай проведем день в Оксфорде. Мне так хочется поглядеть университет.
Он всматривался в ее лицо, нет ли в глазах хотя бы тени упрека, но взгляд у нее был такой же открытый и веселый, как всегда; она была счастлива, что его видит. Сердце у него упало. Он не решался сказать ей все начистоту. Она поджарила хлеб, нарезала маленькими кусочками и стала кормить его, как ребенка.
— Ну как, звереныш, сыт? — спросила она.
Он, улыбаясь, кивнул, и она зажгла ему сигарету. Потом по своей привычке уселась к нему на колени. Она была очень маленькая и совсем ничего не весила. Прижавшись к его плечу, Нора сладко вздохнула.
— Ну, скажи что-нибудь хорошее,— шепнула она.
— Что тебе сказать?
— Сделай усилие и выдумай, будто я тебе нравлюсь.
— Ты же знаешь, что этого мне не надо выдумывать.
У него не хватило духу сказать ей в эту минуту правду. Он не станет ее расстраивать хотя бы сегодня; лучше, пожалуй, написать. Так будет легче. Он не сможет вынести ее слез. Она заставила его себя поцеловать, и, целуя ее, он думал о Милдред, о бледном рте Милдред, о ее тонких губах. Воспоминание о Милдред было неотступным и куда более осязаемым, чем простое воспоминание; ее образ поглощал все его мысли.
— Ты сегодня какой-то тихий,— сказала Нора.
Ее любовь поболтать была у них предметом постоянных шуток; он ответил:
— Ты никогда не даешь мне вставить словечко, вот я и разучился разговаривать.
— Но ты и не слушаешь, а это уже некрасиво.
Он слегка покраснел, испугавшись, не догадывается ли она о его тайне, и смущенно отвел глаза. Сегодня ее легкое тело казалось ему тяжким грузом; ему было неприятно даже ее прикосновение.
— У меня затекла нога,— сказал он.
— Прости ради бога! — воскликнула она и вскочила.— Если я не отучусь от привычки сидеть у мужчин на коленях, мне придется подумать о том, как сбавить вес.
Он старательно притоптывал, делая вид, будто разминает замлевшую ногу. Потом подошел к огню, чтобы она не смогла опять сесть к нему на колени. Слушая ее веселый щебет, он думал, что Милдред не стоит ее подметки. Нора умела его развеселить, с ней занятно разговаривать, она умнее и куда лучше как человек. Нора — хорошая, смелая и честная женщина, а Милдред, как ни горько в этом признаться, не заслуживает ни одного доброго слова. Если у него есть хоть капля здравого смысла, он останется с Норой, с ней ему будет куда лучше. К тому же она его любит, а
«Ничего не могу с собой поделать,— думал он.— Она меня просто приворожила».
Ему было все равно, что она бессердечна, развратна и глупа; его не пугали ни ее жадность, ни ее пошлость — он ее любил. Лучше какие угодно мучения с ней, чем счастье с другой.
Когда он собрался уходить, Нора спросила, словно невзначай:
— Ну а как же завтра, я тебя увижу?
— Да,— ответил он.
Он знал, что не сможет прийти, потому что должен помочь Милдред перебраться на новую квартиру, но у него не хватало мужества сказать «нет». Он решил, что пошлет телеграмму. Милдред утром посмотрела комнаты, осталась ими довольна, и после обеда Филип поехал с ней в Хайбэри. У нее были сундук для платьев, другой сундук для всякой всячины: подушечек, платков, которыми она покрывала абажуры, рамочек — это, по ее мнению, придавало комнатам уют — и, кроме того, две или три большие коробки, но весь ее багаж в общем поместился на крыше кареты. Когда они проезжали по Виктория-стрит, Филип забился в самую глубь экипажа, чтобы его не заметила Нора, если бы она случайно попалась им навстречу. Он не успел дать телеграмму и не мог ее послать из почтовой конторы на Воксхолл-Бридж-роуд, потому что ее удивило бы, как он попал в этот район, а если уж он туда попал, то почему не зашел на соседнюю площадь, где она жила. Он решил, что лучше, пожалуй, все-таки зайти к ней хоть на полчаса, однако эта необходимость раздражала его; он злился на Нору за то, что она вынуждала его идти на пошлые и унизительные увертки. Зато он был счастлив, что рядом с ним Милдред. Ему нравилось разбирать вместе с ней вещи, и он испытывал пленительное чувство обладания, устраивая ее на этой квартире,— ведь это он выбрал ее и за нее платил. Он не разрешал Милдред утомляться. Помогать ей доставляло ему удовольствие, а она отнюдь не стремилась делать сама то, что за нее соглашались делать другие. Он распаковал и развесил ее платья. Так как она, видимо, не собиралась никуда выходить, Филип подал ей комнатные туфли и снял с нее ботинки. Услуживать ей было для него наслаждением.
— Ты меня портишь,— сказала она, ласково ероша его волосы, когда он стоял перед ней на коленях и расстегивал ботинки.
Он схватил ее руки и стал целовать.
— Какое счастье, что ты здесь, со мной!
Он разложил по местам подушечки и расставил фотографии. У нее было несколько ваз из зеленой глины.
— Я тебе принесу цветов,— сказал Филип.
Он с гордостью оглядел комнату.
— Раз я больше никуда сегодня не выйду, я надену пеньюар,— сказала она,— ну-ка, расстегни мне сзади платье.
Она спокойно повернулась к нему спиной, словно он был женщиной. Да как мужчина он для нее и не существовал. А его сердце переполнилось благодарностью — ведь такая просьба была признанием близости. Он расстегнул крючки неловкими пальцами.
— Первый раз, когда я увидел тебя в кафе, мне и в голову не могло прийти, что я когда-нибудь стану расстегивать тебе платье,— сказал он с деланным смехом.
— Да ведь кому-нибудь надо же его расстегнуть.
Она вышла в спальню и накинула бледно-голубой пеньюар, отделанный массой дешевых кружев. Тогда Филип усадил ее на диван и приготовил чай.
— К великому сожалению, я не смогу выпить с тобой чаю,— сказал он огорченно.— У меня тут неподалеку одно ужасно противное дело. Но через полчаса я вернусь.
Он боялся, что она вдруг спросит, какое у него дело, но Милдред не проявила ни малейшего интереса. Когда Филип платил за комнаты, он заказал обед на двоих и намеревался спокойно провести с ней вечер. Ему так не терпелось поскорее вернуться, что он сел в трамвай, который шел по Воксхолл-Бридж-роуд. Он решил сразу же сообщить Норе, что не сможет пробыть у нее больше чем несколько минут.