Собрание сочинений в шести томах. т.6
Шрифт:
Странная, малопонятная вещь: несмотря на нелепости и жутковатости много чего там происходившего, почувствовал я вдруг непревозмогаемое, далекое от пылко гражданского, желание свалить обратно, в любезное свое, как говорится, отечество… ко всему прочему, снова испытал тоску и по близким мне людям, и по милому Опсу – снова аж десны свело болью сладостной, словно бы слопал я, как в детстве, недозрелое, но дивно свежее антоновское яблочко, которое все котится, котится, а в рот попадет – не воротится… так баушка пела, а я, подонок, перед свалом даже на могилку ее сходить не удосужился.
Противен был я сам себе, но представил, как Опс просит грустным взглядом разрешение забраться на койку… как кладет обе лапы мне на грудь и явно что-то выкладывает выразительно клокочущим в горле голосом, похожим не на рычание,
Никаких страхов я больше не испытывал; наоборот, стал меня допекать и раздражать совершеннейший штиль налаженного ежедневного существования… чего тебе, думаю, надобно, старче?.. плыви себе, дрейфуй как дрейфуется, без руля и без ветрил… не то что бы жаждал я жизненных бурь, в которых обрела бы душа покой, и не то что бы осмелел из-за неожиданной гибели людей, во многом подбивших меня на свал, – вовсе нет… просто стало невозможно дрейфовать, когда такой во все мои паруса попер не попутный, а встречный ветер, что до лампы сделались и прежние цели, и бесцельность времяпрепровождения, и трюм, набитый бабками, да и сама здешняя жизнь, со скукой проводимая на, так сказать, шикарной яхте безмятежной судьбы… более того, ясно стало, что, допустим, захоти я плыть, как плыл еще вчера, по сушам и морям праздности – ни хрена из этого не вышло бы… раз так, придется резко разворачивать парус, чтоб встречный ветер сделался попутным… во мне возникло почтительное внимание к властному велению судьбы, более могущественному, чем острая блажь обычной ностальгии, и я почуял невозможность ему не следовать…
Вдруг, впервые за пару лет метаний по Италии, возникла во мне прежняя страсть к разного рода непредвиденностям в российской житухе – пусть по-своему трудной, порою отвратной, – но, как бы то ни было, житухи в стихии родного языка, в привычной мне среде и, если уж на то пошло, в заварушках совершенно новой жизни общества… именно окунуться мне в нее захотелось, как, скажем, после безветренной жарищи в зачуханную, но прохладную дождевую лужу… кроме того, почувствовал я страстную жажду встречи с Г.П., с Михал Адамычем, внезапно ею, страстью моей былой, осчастливленным… о Марусе по-прежнему старался не думать… не было сил представить, как потрясенно она переживает сволочную мою и подлейшую по отношению к ней псевдогибель… перебивал мысли о старинной подруге мечтой о том, как повозимся по полу или на травке с Опсом, всегда возню такую обожавшим… как побросаю ему теннисный мячик или палку, как побродим по Тверскому, где так и липли к неотразимо обаятельному псу телки и тетки, чем всегда я и пользовался…
Как тут было не звякнуть Михал Адамычу?.. я и звякнул… подождал в кафе с полчаса, час, потом ушел… на следующий день звякнул по новой – нет ответа… забеспокоился – мало ли что могло быть?.. сдуру кинулся в проклятый Интернет… проглядел новости и происшествия – слава богу, все было в порядке, хотя поражало все то же обилие крайма, смертельных разборок и прочих дел… естественно, предположил, что смотался Михал Адамыч по полной оттянуться с Г.П., скажем, на Фиджи или на Бермуды… я отмахнулся от навязчивого беспокойства, но все равно продолжала маяться душа в лабиринте неизвестности… так прошла неделя… как тут было не заметать икру из-за отсутствия ответного звонка?.. ведь где бы Михал Адамыч ни находился,
Вот тут-то и подхватил меня, словно щепку, внезапный ураганный шквал; еще вчера ни мысли не было взять да и слетать туда, плюя на всевозможные страхи; а поднявшийся ураган понес меня в агентство… взять авиабилеты было сказочно быстрым, плевым делом… собрал документишки… наменял штук десять баксов на туристские чеки… ничего не взял с собою, кроме чемодана с тряпками, мелочами туалета и сувенирными майками с рисунками Леонардо.
48
И вот я уже в Шереметьево; отели в центре следовало похерить, причем не из-за тех же страхов – просто испытывал заведомую гадливость к возможным узнаваниям и последующим объяснениям со случайно встреченными старыми знакомыми; остановился в люксовом номере аэропортовской забегаловки для залетных командировочных из-за бугра; отдохнул пару деньков, хотя вроде бы не устал; наоборот, настроение было свежим, как тогда, после посадки в Риме; наконец-то отоспался и, собираясь с духом, спокойно прикинул, что к чему; раз уж следовало начинать воскресалово, как выразился однажды после белой горячки чумовой мой дядюшка, то первым делом звякнул Коте.
Трубку долго не брали; затем ее взял бывший, судя по очень опущенному, раздражительному голосу, отставной генерал-полковник соцреализма; и сразу, о боже, залился каким-то радостно триумфальным лаем Опс… потом злобно взвизгнул, видимо, отшвырнутый писательской конечностью.
«Какого, козел, хера будишь?.. ты кто?.. пшел вон, я сказал, сволочь, пока аппаратом по черепу мохнатому не врезал… ты подлец, а не советский человек, и демократическое уебище»… повторяю: ты кто таков, Троцкий или Пятаков?»
Разозлившись из-за хамского обращения с Опсом, я вызывающе назвался тем, кем и был, – Владимиром Ильичом… возникла пауза… я ждал, думая о писателе как об одном из несчастных обобранных временщиков, вероятно, боданувшим на толкучке ордена ради пропива… тем не менее жаль было человека, оставленного женою, к тому же выброшенного из обоймы на помойку, вместе с пером, фанатично приравненным к штыку и дулу, стрелявшему в затылки якобы врагов народа… теперь несчастный, видимо, мечтает о безжалостном реванше в шеренгах дубоватого Анпилова и «цитруского прозаика», латентного палача и садиста Лимонова, не говоря о прочих амбициозных любителях совкового прошлого, спят которые и видят будущее свое руководство ответственными работами по развешиванию на фонарях видных жидомасонов, олигархов, Горбачевых, Яковлевых, Ельциных, Гайдаров, Чубайсов, Лужковых и прочих главарей «дерьмократов»…
«Это какой же ты еще, понимаете, Лжевладимир Лжеильич тут объявился, чтоб мозги ебать ни глотком не поправимшемуся, сволочь ты, человеку?.. еще раз прямо ставлю вопрос: ты, мразь, кто таков – Троцкий или Пятаков?»
«Владимир Ильич», – упрямо повторил я, скорей для себя, чем для раздроченного писателя.
«Ты, подчеркиваю, мразь и вышеупомянутый козел – вот кем ты являешься в наши дни, пидар гнойный, а у меня есть крыша в МУРе… так что забудь ко всем хуям данный номер… как еще звякнешь, ты, считай, труп, покойник, жмурик… язва тебе в душу за такую в мой адрес подъебку, въехал, урод?»
Хрен ли, думаю, мне терять? – все равно слух обо мне пройдет по всей Москве великой и назовет меня всяк ссущий в подъездах мужичишко любой национальности.
«Добрый день, Василий Петрович, но я тот самый приятель Коти, он же Владимир Ильич Олух, которого ошибочно похоронили… но ведь никто нас с вами в жизни не вышибет из седла, как говорил маршал Буденный».
Видимо, писатель зашвырнул Опса ногою в комнату, откуда все равно доносился родной лай.
«Слушай ты, олух, у нас, блядский, понимаете, род, ни исторически, ни даже в данный дерьмократический момент ошибочно никого ни хуя не хоронят… а только за дело, включая сюда Крым, киллеров, заказные взрывы, аварии, кавказский вопрос, отечественную битву с Чечней, недоброкачественный крайм и разборки… еще раз подчеркиваю, в проблему въехал?.. ты маму свою буди, в гробу бы я тебя видал вместе с нею».