Собрание сочинений в шести томах. т.6
Шрифт:
«Довольно выжирать, – осадил Котя папашу, – соцреалист сраный, соловей херов генштаба, унавозившего нашими солдатами Афган, потом разбитого крошечной Чечней».
«Нет, ты послушай, Вова, что он заявил, тогда как лично я призывал вывезти все мирное население врага на Камчатку, прямо в действующий, понимаете, вулкан и аккуратно бросить на упомянутую Чечню экологически чистую нейтронную бомбу… чего ей зря лежать и пылиться, когда боевики пьют нашу кровь с нефтью и громят родные дивизии нашим же оружием… взгляни на моего сына – он официально плевательское сделал заявление в глаза отцу… это мне, чуть ли не дважды Герою Социалистического Труда… «папа, ты говно и кретин», сказал он… и это, заметим, при бывшей жене трижды сталинско-ленинского лауреата и не последнего – далеко, блядь, не последнего, говорю я, – параграфа в руководстве Союза!»
Писатель закачался на месте, как одноколесный велосипед в цирке, и, чтобы удержать равновесие,
Ну, я, поддав там с Котей, так разошелся – первый раз за все это время – что рассказал и о том, что оставалось за бортом этих записок; мне необходимо было выговориться.
Побродив, говорю, по Италии, очумел от ничего-неделанья, поэтому и заделался от скуки спецом рулетки… везло мне в казино, как псу бездомному на блох, но играл не ради бабок, а для возни со случаем… скажем, решал ставить на то, на се, потом, как при затяжном прыжке, выжидал до препоследних секунд – до объявы крупье, что ставки сделаны, и мгновенно переставлял фишки на другие цифры и цвета… мне кажется, что случай просто не успевал сообразить, что именно произошло, а я снимал приличные бабки… но удивление перед на редкость бескорыстной эстетикой игровых моих маневров, возможно, было таким чистым, что случай – из-за уважения самого себя как игрока и джентльмена – просто не мог отнестись без восторга к моей тактике… в блэк-джеке она основывалась на беспримесно чистом риске, не имевшем никакого отношения ко времени и пространству, точней, к выжиданию последнего момента и одновременно к мгновенному изменению местоположений рулеточных ставок… ясно же, что только риск, будучи одним из дивных образов бесстрашной любви человека к свободе, способен поставить случай – родное дитя той же свободы – в трудное положение… оно не только доставляло случаю удовольствие играть со мною на равных, но и велело давать мне, как заведомо слабейшему игроку, фору… словом, выигрывал я гораздо чаще и больше, чем проигрывал, если не ошибаюсь, по одной простой причине: у случая нет такого почтительного отношения к категории количества, как у человека, у его соперника… однажды до меня дошло, что все виды отчужденного труда, пожирающего время и нервы человека, так же, как все игры, пытающиеся наебать этот унылый и однообразный труд, – говно по сравнению с трудом жизни, к которому ты призван рождением… и что лично мне лучше всего трудиться дома, на родине, принимая все ее – без всякого исключения – светлые и темные воды, как сказал В. Соколов, обожаемый и тобою… поверь, – говорю, – Котя, это далекое от косной логики живое чувство… оно сильней любого из разумных или неразумных предпочтений… противиться ему – еще нелепей, чем, лишая себя свободы, добровольно торчать на перинах чужбины, вдруг показавшихся нарами неволи… на время обустройки, если выделишь ту самую комнатушку, где я ошивался, буду хорошо платить… ни о какой бесплатности не может быть и речи только потому, что не те сейчас для тебя с папашей времена, а я в полном порядке, причем Опса и уборку беру на себя…
Тут снова приплелся писатель и запьянословил.
«Вова, товарищ, верь, что откроется у гробового входа дверь, как сказал первейший наш инакомыслящий безумец Чаадаев… я мастер своего дела и нахожусь уже как бы не в себе, но в тебе самом – это однозначно, типа перевоплощаюсь… кроме того, согласен и признаюсь: Ленин – всего-навсего Ульянов, но ни в коем случае не фюрер, хотя и запломбирован был немцами заодно с троцкизмом в спецвагон вместе с октябрьской революцией… так вот однажды и пропою в Госдуме то ли гусиную, то ли утиную песню личной пишмашинки и подохну прямо под Кремлевской стеною, рядышком с неумирающим лебедем светлого будущего… прощай пейзаж поляны застольной жизни в одноименном прошлом… ебюики вы оба, скажу я вам, и самые настоящие додики».
Мы с Котей унесли писателя за руки-за ноги в его кабинет и бросили на диван; Опс наконец успокоился и уснул под столом, у меня в ногах; пару раз, пока мы болтали, он вскакивал от каких-то приснившихся ужасов, дрожал, скулил, ковылял попить из миски, потом возвращался, снова засыпал…
Вроде бы ничего такого уж восхитительного не было ни вокруг, ни в моей судьбе – ни в чем, – а на сердце сделалось так спокойно, как в теплый вечер безветренной осени, когда прелесть сиюминутности настолько блаженней прошлых удач и непредвиденностей будущего, что настоящее кажется покоем и волей – счастьем, редко когда замечаемым из-за скромной святости его природной простоты.
49
Несколько дней бесстрашно бродил я по местам детства и юности… ни о чем не думая, просто радовался, что хватит с меня блужданий, и, между прочим, точно так же тосковал в Москве по Италии, как тосковал, скажем, по
Разбудил меня однажды поутрянке жуткий, непереносимо ужасающий вой Опса… выл он, не переставая и не реагируя на всяческие успокоения, царапая лапами кожаную, как в доме маршальского одного внука, обивку двери, требуя, чтоб выпустили его неизвестно куда и зачем… то и дело внезапно забирался под кровать Г.П., где снова то выл, то горестно повизгивал.
Писателю же я строжайше запретил орать на воющего пса, пинать ногами и шлепать грязной тапочкой по драгоценной носопырке, но почаще вспоминать о благородстве ее происхождения.
Но Опс так продолжал выть, что начали стягиваться над душою тучи тягостной тревоги, все сильней и сильней сжимавшей сердце… ни ее, ни Опса ничем и никак нельзя было унять… я уж решил, что обкормил обжору «докторской» и жирной бужениной… попытался выискать в телефонной книге адрес ближайшего ветеринара… вдруг слышу сдавленный стон, потом грохот чьего-то падения… подумал о писателе, дожравшемся водяры до удара… поспешил к нему с Опсом… в огромном ихнем холле включен был ящик… возле него валялся Котя, ртом хватая воздух и руку к сердцу приложив… волоку его на диван… одновременно прислушиваясь к голосу ведущей, раздражаюсь от того, что ни черта не понимаю, возможно, отказываюсь понимать, о чем она там вещает… укладываю Котю поудобней, сую ему под язык колесико нитроглицерина, всегда который таскал он с собою… увеличиваю звук… никогда не смог бы описать чувство человека, не верящего ни глазам своим, ни ушам, – не нашел бы для этого слов… потому что страшней реальности, запечатленной пронырливым телеоператором, – могу поклясться, не встречал я ни в прозе великих писателей, ни в поэзии гениев словесности… теперь знаю, что и живым, и мертвым людям иногда не до искусства: оно перестает существовать, сникнув перед ужасами действительности, тайнами жизни и смерти…
«…скорей всего, заказной расстрел известного банкира и его жены произошел ранним утром при их выходе из бронированного «майбаха»… возвращение из поездки по злачным местам Лазурного побережья оказалось завершительным для жизни обоих… смерть четы была практически мгновенной… операция «Перехват», чье название скорей уж подходит не милицейской организации, а придорожной забегаловке, продолжает с тем же успехом «перехватывать» на ходу совместно с Прокуратурой России… руководителям силовых служб необходимо поставить во главу их захламленных углов общую проблему неверно воспринимаемого духа времени, следствиями чего и являются эксцессы, сопутствующие переделкам собственности, в свою очередь, безусловно, связанные с радикальными реформами рынков сбыта и банковских центров финансирования перестройки… дело взято под наблюдение аппарата президента… оставайтесь с нами».
Видит бог, если б убитые, ожив, услышали сию стандартную, привычно прикидывающуюся чистосердечной фразку «оставайтесь с нами», я б за их воскрешенье отдал ногу, руку, саму жизнь, потому что в тот момент перестала она для меня существовать… если б не бедственное состояние Коти, я так и стоял бы, и стоял, остолбенело уставившись в идиотскую рекламу крутого бюро похоронных услуг «ПП»… это была действительно политкорректная аббревиатура «Последнего Пути» – богатой, процветающей фирмы, обслуживавшей скончавшихся и заваленных VIPов… кстати, шикарные по крутым людям поминки профессиональные лизоблюды СМИ так и называли ВИПивками… что-то же надо было делать… бухой в сосиску писатель оказался нерастрясаемым… Котя валялся без сознания, но сердце его, слава богу, трепетало, пульс еле-еле, но все-таки прослушивался… так и не вырубив к чертовой матери ящик, положил Коте под язык еще одно колесико нитроглицерина… никакого действия… вероятно, спасительное лекарство пережило срок годности, подобно Советской власти и Системе… я бросился за коньяком, влил грамм тридцать в рот… на этот раз подействовало… Котя ожил, открыл глаза… застыло в них невольное понимание необратимости случившегося с самым близким существом на свете, с матерью, да с отчимом, посчастливилось ей с которым сблизиться… показалось, что Котя сжался если не до точки, то до запятой с хвостиком, которой и был он до мгновения зачатия, – так же, как каждое из живых существ…
До Опса, раньше нас учуявшего весь этот ужас, но, подобно мне, продолжавшего ни глазам, ни ушам своим не верить, вдруг дошло, что, раз все предчувствовавшееся, как это бывало и раньше, случилось, значит, это навсегда… он притих из-за неспособности животного существа обдумывать происшедшее… но я-то знал, какое его изводило душераздирающее чувство, трагическая определенность которого была более тягостной, чем смутные предчувствия… Котя в полузабытье валялся на диване, ему было не до разговоров.