Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
Так Сычев уже льстил председателю. И он пришел. Но на этот раз был молчалив и угрюм.
— Слыхать, Федор-то Земляков собирается приехать? — спросил Сычев за столом.
— А ты откуда знаешь? — не очень-то приветливо задал вопрос и председатель.
— Сам Ефим говорил: «Долю дам».
— А тебе-то что?
— Как — что? Соседи же: супротив живем, через улицу.
— Ну и что же? — грубовато опять же переспросил Андрей Михайлович.
На такой вопрос отвечать нечего. Но Сычев не такой уж простак, чтобы не понять, что председатель не желает с ним разговаривать по этому делу.
«Ну, не хочет — не надо», — решил Семен и, чтобы «замять», предложил:
— Еще по чарочке?
Андрей Михайлович выпил, но оставался молчаливым. Пил и думал. Пил и думал. Мысли скакали в беспорядке, взбудораженные водкой, а высказывать их Сычеву не хотелось. Он сидел, то подперев ладонями лоб, то поднимал взгляд на Сычева и смотрел на него в упор, не говоря ни слова, то ударял кулаком по столу.
«Захмелел совсем, — решил Сычев. — И выпил немного, а упился начисто». Потом сказал:
— Может, переспишь, Андрей Михалыч? Полежи-ка… У меня — ни кот, ни кошка, никто не узнает. Не идти же пьяному по селу.
Андрей Михайлович смотрел, смотрел на Семена и вдруг вытянул руку на столе, положил на нее голову и зарыдал. То ли он увидел себя в последних словах Сычева, то ли понял, что в мучительных сомнениях теряет веру в то, за что отдал половину своей жизни, но такого с ним не было никогда.
Потом он стучал кулаком по столу и кричал в исступлении:
— Федя, голубь! Не ходи ты сюда. Скушно у нас стало. Скушно! Ой, ребятушки, убейте меня, уж лучше убейте!.. Ух!.. Вылезают богатеи!..
Всегда он ладил с Семеном, а тут — вот что сказал, Семен хотя малость и струхнул, но похлопал его по плечу по-отцовски и сказал:
— А их теперь нету, богатеев-то. Нету, Андрей Михалыч. Ежли же я, скажем, думаю купить третью лошадку, дак это ж не богатей, а чистый середняк советский, от новой економической политики, значит. Не надо говорить против Советской власти, Андрей Михалыч. Не надо. Не надо. Мы ж ее сами с тобой воевали… Ай-яй-яй! Как вас разобрала рыковка!.. Хороша-а, нечистая, хороша! От как она, проклятая, разбирает. Хороша! — подзуживал Сычев. — А ну-ка еще стакашку дербани, Андрей Михалыч. Одну. Стакашку. За новую економическую. А? — И он подносил стакан.
— За черта! За черта пью! — крикнул Андрей. Опрокинув водку в рот, он царапал пальцами стол. Потом затих и, как показалось Сычеву, будто задремал сидя, уже откинувшись спиной к стене. Но неожиданно он открыл глаза, уперся взглядом в Сычева и зло выпалил:
— Ты что на меня зенки пялишь? Ну!
Покачиваясь, он вышел на улицу. Да так и побрел на виду у всех. Каждый встречный, по обычаю, делал вид, что ничего не замечает, но многие увидели Андрея Михайловича совсем пьяным.
Семен постоял-постоял у окна, провожая взглядом председателя, и решил после раздумий:
«Дело неладное. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. С ним надо осторожней… Только вряд ли, Андрей, от бутылки отстанешь… Должно быть, поздно. Она, брат, нутрё выжигает… А Федьку-то он, значит, ждет. Так и сказал: „Федя,
После такой «беседы» с Андреем Михайловичем настроение у Сычева стало скверным. Он вышел во двор. Крапчатый, большой уже и совсем ручной цыпленок подвернулся под ноги, вытягивая шейку и ожидая подачки. Семен пнул его носком сапога с озлоблением:
— Кыш, дерьмо!
Цыпленок забился на месте, затрепыхал крыльями, теряя перья. Сычев схватил его, повертел в руках, пощупал и сказал:
— Никак я тебя убил?.. Убыток наделал… со зла-то.
Он подошел к дровосеке и уже спокойно отрубил цыпленку голову — добру не пропадать.
…Зимой тысяча девятьсот двадцать третьего года Федор пришел в Паховку, оборванный, тощий. Зима холодная в тот год была, а он тридцать верст шел от станций в ботинках и легком пиджачишке. В сумерках он подошел к избе отца. В проталинку оконного стекла увидел: Зинаида расчесывала волосы, Миша читал книгу, отец лежал на печке вверх лицом.
«Вот и пришел я, — подумал Федор. — А зачем? Выгонит опять, если чуть что…»
Прислонился лбом к переплету оконной рамы. Закоченевшие руки не сгибались, ноги одеревенели. От усталости и холода он уже не мог идти в избу. Мил ему сейчас брат, мила сестра. И на отца нет злобы. Взглянуть на них хочется.
Скрипел колодезный журавель. Мела легкая поземка. А Федору стало теплее. «Лучше сяду», — подумал он и опустился на снег около окна. Что-то знакомое творилось с Федором… Вот голубое-голубое небо. Опять он летит с отцом по воздуху. Опять ударил поросенка. А соседка не ругается, а целует Федора и обнимает, гладит по голове. Так гладила когда-то мать, ласково и нежно. От радости покатилась по щеке горошинка из глаза. Вот и дома. Хорошо!
А колодезный журавель все скрипел и скрипел.
Мимо избы шел пьяный и орал песню, понятную только ему одному. Он подошел к избе, увидел свернувшегося калачиком человека и стал его толкать, приговаривая:
— Холодно тебе, добр-р-чилоек? Замерзнешь. Ей-богу, замерзнешь, говорю. Ты вставай… Ефим! Черный дьявол! — заорал он, барабаня в окно.
— Кто там? — откликнулся Ефим.
— А тебе какое дело, кто я? Открой!
— Нечего пьяной роже делать. Проваливай.
— Чила-авек замерз! — заорал пьяный тонким пронзительным голосом.
Ефим узнал Виктора Шмоткова.
— Чила-аве-ек!.. Заме-ерз! — надрывался Виктор, крича на всю улицу. — Под окном! Чила-аве-ек! Заме-ерз!
Ефим выскочил на улицу, чтобы проучить Витьку, и увидел сына.
…Федора отходили, но одного пальца на левой руке не стало: отморозил — в больнице отняли.
Сердитый «Никола зимний» был в том году — старики ждали хороший урожай по этой примете. Всю ночь мело, вертело, выло, заносило избы до труб, заметало дворы, проносилось вихрем, гоготало, трещало. Повихрит-потрещит — и вдруг затихнет. И в ту секунду казалось, кто-то плачет. И опять налетал, запускал ворохом снега в окно, плясал, тоненько пел. В трубе беспрестанно выло и выло. Колодезный журавель стонал, вторя скрипу ворот. Ох сердитый был Никола в том году!