Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Троепольский Гавриил Николаевич

Федор не видел, как она, оставаясь одна, часто плакала.

Четыре месяца прошло, как Тося приехала в Паховку. А медпункта все нет и нет, и она без работы сидит в крестьянской избе, не видит ни кино, ни театра, ни даже танцев, а частушки петь она не умеет. К чему бы привело такое одиночество, трудно сказать, но, к счастью, кое-что изменилось. Андрей Михайлович Вихров привез постановление об организации врачебного пункта и одновременно о назначении Тоси. Это была потрясающая новость в Паховке: испокон веков в селе никогда не было доктора, даже фельдшера не было, а теперь вдруг сразу врачебный пункт — почти больница. Впрочем, так и заговорили: «Больницу нам назначили в село». Тося целый месяц была поглощена устройством пункта, оборудованием, составлением списков населения

и другими неотложными делами. Потом в посетителях недостатка не было, несмотря на то что «больница» (так и называли паховцы) была мала. Ожидающие сидели в маленькой передней, где русская печь занимала половину площади, а на прием проходили в горенку. Сначала бабы валом понесли масло, яйца, сметану и кур, но когда Тося категорически отказалась все это брать, они заключили просто: «Раз не берет, то и лечить хорошо не будет. Хороший доктор никогда не откажется — знает, вылечит. А эта, может, еще и не знает как следует». В последнем они были отчасти правы: под крылышком Василия Васильевича — это одно, а самой работать — совсем другое дело: в сущности, она оказывала только первую помощь или делала противоэпидемические прививки, а с серьезными заболеваниями направляла в Козинку, в районную больницу. Но работы всегда было много. Тося постепенно, как ей казалось, уже втянулась в жизнь села, у нее появились новые знакомые, которые в больнице доверительно рассказывали ей даже и семейные тайны. Побил, к примеру, муж свою жену, она идет в медпункт за примочками и рассказывает всю подноготную: как он с ней спит, и за что бьет, и к кому ревнует. Надо было чем-то помочь, что-то посоветовать. У Тоси появились свои интересы. Работа кооперации ее мало занимала, а Федора увлекала; он же почти не вникал в детали Тосиной работы. Иной раз, придя домой, он спрашивал:

— Ну как там твои «клиенты»? — и сразу забывал, о чем спросил.

Жизнь становилась на селе все горячей и горячей. По примеру Сычева крестьяне стали менять хороших лошадей на плохих, сбывать лишний скот, прятать хлеб. Газеты все настойчивей писали о коллективизации, даже появились сообщения о том, что такое-то село, в таком-то районе «целиком и с энтузиазмом» вошло в колхоз. Коммунисты были агитаторами с утра до вечера и даже вечером. До медпункта ли было Федору! Тосе же казалось, что Федор живет своей жизнью, хотя он никогда не жил своей жизнью, ни одного часа с тех пор как помнит себя. Он жил только для других, сам того не замечая и не думая о том. Сейчас он был здоров и энергичен, и Тосе казалось, что он самоуверен. Но ничего этого она ему не сказала. Так невысказанное недовольство часто становится горем, разрастаясь и увеличиваясь снежным комом, встающим в конце концов стеной между двумя людьми. Так люди иногда губят сами — иногда при помощи третьих лиц — свое счастье, забывая простую истину: если ты не сказал другу о своем подозрении или о недовольстве его поступком, ты уже потерял друга.

Когда Федор заикнулся о регистрации брака, Тося сказала:

— Какие формальности! Христианское ханжество в этой официальности.

Федор несколько удивился, но не придал этому большого значения: примеров незарегистрированных браков было немало, и даже считалось модным — жить «без всякой свадьбы». «Ладно, после запишемся», — решил он. Он верил в Тосю, он ее любил. Она была его тихой и трепетной радостью, с нее началась его новая человеческая жизнь, с нею он думал дойти до конца своих дней — на меньшее был не согласен. Он знал: будет тяжело им, скоро будет тяжело, но если рядом Тося, то ничего не страшно — с нею всегда легче. Но… за суетой, хлопотами и своим счастьем он многого не замечал.

Глава шестая

Матвей Степаныч развил бурную деятельность. В мельнице и на мельнице стучали топоры и молотки, бабы месили глину и обмазывали стены. Игнат сутками торчал в машинном отделении, разобрав двигатель по частям. Через месяц выхлопная труба зачавкала на все село. Кроме того, Игнат пристроил центробежную сирену. Звук ее, каждый день оповещающий о начале работы мельницы, хотя и был чуть жутковатым в своем нарастающем

вое, но зато совсем-совсем новым, беспокойным, тормошащим тишину Паховки. Потом к этому звуку привыкнут жители, но вначале было ново: будто он громко оповестил, что мельница уже не Сычева, а общественная, кооперативная, что владеть ею захотели другие, без Сычева, без хозяина.

Вскоре заработала и маслобойка. К удивлению многих, Матвей Степаныч оказался беспокойным, расторопным и сметливым «хозяином». В Паховку потянулись подводы и из других сел, стало людно и шумно у кооперативных предприятий. Всю зиму и весну Матвей Степаныч работал с упоением с утра до вечера; ему даже и обед приносила Матрена на работу; ему казалось, если он уйдет хотя бы на час, все остановится, все пропадет. Такой уж характер. Он даже удивился тому, как в том году быстро наступило лето: каждый день некогда! А лето тысяча девятьсот двадцать девятого года все равно пришло, несмотря на то что Матвею Степанычу некогда. Мало ли кому из людей некогда — время идет.

Игнат очень хорошо умел обращаться с машиной, знал секреты мельничных поставов, умел наладить так, что можно смолоть на «пушонку», а можно и на отруби, — любой заказ помольца выполнялся точно.

Однажды Матвей Степаныч заметил, как у Игната появилась на лице улыбка. Он не видел, чтобы тот когда-нибудь улыбался: ухмыльнуться, скривить губы мог, а чтобы и глазами, и всем лицом — не видел. В то утро в мельнице оказался котенок. Открыли они с Игнатом дверь в теплушку, а там котенок, светло-рыжеватый с тигровыми полосками и пушистеньким хвостиком.

— Как ты попал сюда? — спросил у котенка Матвей Степаныч. — Молчишь, шельмец, хвостом хитруешь!

Котенок и правда поводил хвостом из стороны в сторону и уже норовил потереться о сапог Игната. Тот нагнулся, взял его на руки, приподнял вровень с лицом, дунул легонько на уши, а котенок смешно прижал их и задвигал усиками. Игнат расплылся в улыбке. Матвей Степаныч про себя удивился: «Смотри-ка! Он еще и смеяться умеет. Не думал». Потом они оба спрашивали у ребятишек — чей котенок, но хозяин так-таки не нашелся. А вечером Игнат сунул его за пазуху и сказал:

— Будет жить у меня… Скучновато… одному-то…

И об этом случае Матвей Степаныч рассказал Федору в присутствии Тоси.

Но однажды случилось на мельнице несчастье, которого никто не мог ожидать. Отковали как-то камень-лежак. Матвей Степаныч стал опускать на лебедке «верхняк», а Игнат направлял.

— Есть! Отпускай! — скомандовал Игнат.

Матвей Степаныч отпустил. Камень чуть-чуть скрежетнул о «лежак», а Игнат вскрикнул:

— Ой! Пальцы!

Матвей Степаныч — к нему. Два пальца левой руки, указательный и средний, были раздавлены. Матвей Степаныч закрутил лебедку обратно. Камень приподнялся. Но Игнат побелел и сел около постава, видимо, не в силах встать. Матвей Степаныч помог ему сойти с порогов. Они вышли на ветерок, и Игнат пришел в себя.

— В больницу надо! — засуетился Матвей Степаныч. — К Тосе надо. Я сейчас. Я — подводу. Сиди тут.

— Не колготись, — остановил Игнат. — Сам дойду. Не мальчик, чтобы из-за пальцев шум подымать на все село. — Он встал, сорвал два листа подорожника, завернул в них придавленные пальцы, зажал их другой рукой и пошел. — Дойду сам, — еще раз сказал он Матвею Степанычу. — Да смотри, один тут не пускай движок — загубить можешь.

— Как же так? Значит, стоять будем?

— Не будем, — коротко ответил Игнат, обернувшись.

К врачебному пункту он подошел рановато — Тоси еще не было. Игнат дожидался ее на завалинке, наблюдая от нечего делать за двумя воробьями и воробьихой. Самцы гордо наскакивали друг на друга, распахнув свои пиджачки и неистово чирикая, поливая, видимо, самыми отборными площадными воробьиными словами; а она вприпрыжку скакала, то приближаясь к ним, то отдаляясь. Неожиданно самка издала какой-то воинственный воробьиный клич, и оба вояки, застегнув наспех свои пиджачки, юркнули под крышу. Сверху показался ястреб! Но опоздал… Пальцы у Игната заныли так, что разболелась голова: наблюдать было не за чем, а боль напоминала о себе все больше и больше. Он подумал: «Еще и без пальцев останусь».