Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Шрифт:
— Да что вы! — запротестовал доктор Рамон. — Он просто переутомился, расклеился, вот и все! Но меня удивляет, что Паскаль, человек таких познании, столь долго изучавший нервные болезни, может так глубоко заблуждаться. Если уж этот ясный и мощный ум способен дать подобную осечку, есть от чего прийти в отчаяние! При его заболевании нет ничего лучше открытых им подкожных впрыскиваний. Почему он не прибегает к ним?
Когда же девушка, с отчаянием развела руками, объяснив, что Паскаль не хочет ее слушать, что она не смеет ни с чем к нему обращаться, Рамон добавил:
— В таком случае я поговорю с ним сам.
Как раз в эту минуту Паскаль вышел из своей комнаты, привлеченный звуком голосов. Но, увидев их вместе, рядом, таких оживленных, молодых и красивых,
Тем временем Рамон схватил Клотильду за руку, желая задержать девушку хоть на мгновенье.
— Вы обещаете, правда? Я хочу, чтобы мы повенчались летом… Вы знаете, как я вас люблю… Я буду ждать вашего ответа.
— Вот и хорошо, — сказала она, — не пройдет и месяца, как все будет решено.
В глазах у Паскаля потемнело, он пошатнулся. Теперь и этот юноша, друг, ученик втерся к нему в дом, чтобы выкрасть его сокровище! Он должен был предвидеть такую развязку, а между тем внезапное известие о возможном браке Клотильды застало его врасплох, обрушилось как непредвиденная беда, которая его неминуемо доконает. Значит, это существо, которое он создал, считал своим, уйдет от него без сожаления, оставит умирать в полном одиночестве. Еще недавно она причинила ему такую боль, что он уже подумывал, не лучше ли расстаться с ней, отослать к брату, который все время ее приглашал. Была минута, когда он уже решился на эту разлуку во имя покоя обоих. И вдруг нежданно-негаданно он застает ее с этим человеком, слышит, как она обещает ему дать ответ, понимает, что она выйдет замуж, скоро покинет его; это был удар ножа в самое сердце!
Паскаль вошел, тяжело ступая, молодые люди обернулись, слегка смутившись.
— Как вы кстати, учитель, речь шла о вас, — нашелся Рамон. — Надо признаться, что мы составили против вас заговор… Скажите, почему вы не хотите лечиться? Ведь у вас нет ничего серьезного, вы поправитесь через две недели.
Опустившись на стул, Паскаль не сводил с них глаз. У него достало сил справиться с собой и скрыть боль от нанесенной ему раны. А ведь рана эта смертельная, и никто не узнает, что свело его в могилу. Но Паскалю доставляло удовольствие лелеять обиду, и он наотрез отказался принять хотя бы стакан целебного отвара.
— Лечиться? К чему? Разве моим старым костям не пора на покой?
Рамон настаивал со своей всегдашней спокойной улыбкой:
— Да вы крепче всех нас! Это временный упадок сил, и вы отлично знаете, что у вас есть от него лекарство… Сделайте себе впрыскивание…
Эти слова были последней каплей. Паскаль оборвал Рамона. Он был в ярости, — не хотят ли они, чтобы он и себя отправил на тот свет, как отправил Лафуаса. Его впрыскивания! Нечего сказать — прекрасное открытие, есть чем гордиться! И Паскаль стал отрицать пользу врачевания, клялся, что никогда не подойдет близко ни к одному больному. Если больше ни на что не годишься — подыхай, так лучше и для тебя, и для всех окружающих. Впрочем, опасаться нечего, он долго не заживется!
— Полно, полно! — увещевал его Рамон и, чтобы не раздражать Паскаля еще больше, встал, намереваясь уйти. — Я оставляю с вами Клотильду и вполне спокоен… Она все уладит.
Но удар, полученный Паскалем этим утром, переполнил чашу. С вечера он слег и целые сутки не выходил из своей спальни. Клотильда начала тревожиться, но тщетно стучала она изо всей силы к нему в дверь: ни слова, ни звука. Пришла и Мартина, прильнув к замочной скважине, она умоляла хозяина только сказать, не нужно ли ему чего-нибудь. Ответом ей было полное молчание, казалось, в комнате все вымерло. Но на другое утро девушка нечаянно повернула ручку, и дверь подалась, быть может, она была открыта уже давно. Теперь Клотильде ничто не мешало войти в спальню Паскаля, порога который она ни разу не переступала; в этой большой комнате, с окнами на север, а потому довольно холодной, стояла только узкая железная кровать без полога, приспособление для душа в углу, продолговатый стол черного дерева, стулья, а на столе, на полках
— Ты все еще не хочешь, чтобы я за тобой ухаживала? — спросила Клотильда, взволнованно и боязливо, не осмеливаясь подойти ближе.
Он устало отмахнулся.
— Можешь войти, я не побью тебя, я слишком слаб!
С этого дня он терпел ее присутствие, разрешал за собой ухаживать. Однако у него были свои капризы, — из-за какой-то болезненной стыдливости он не позволял ей входить, когда лежал в постели, и требовал, чтобы вместо себя она присылала Мартину. Впрочем, лежал он редко и пересаживался с места на место, не имея сил приняться за какую-либо работу. Болезнь усугубилась, он дошел до полного отчаяния, его мучили мигрени и боли в желудке, он утверждал, что не в состоянии передвигать ноги, и каждое утро просыпался уверенный, что вечером будет ночевать в Тюлет, в палате для буйных. Он исхудал, его страдальческое лицо в ореоле седых волос, которые он по-прежнему тщательно причесывал, было трагически прекрасным. Но если он и соглашался, чтобы за ним ухаживали, то резко отвергал все лекарства, так как окончательно потерял веру в медицину.
Теперь у Клотильды не было других занятий, кроме ухода за ним. Она отрешилась от всего остального, сначала она еще ходила к ранней обедне, но затем совершенно перестала посещать церковь. Казалось, отдавая каждую минуту дорогому ей человеку, которого она мечтала увидеть вновь добродушным и жизнерадостным, она нашла наконец удовлетворение своей вечной жажде счастья без промедления. Это было добровольным даром всей себя, полным самоотречением, потребностью обрести свое счастье в счастье другого; она поступала так, не рассуждая, по велению своего женского сердца, не сознавая, что пережитый ею кризис преобразил все ее существо. Она больше не заговаривала о происшедшей между ними размолвке, но была еще далека от мысли броситься в его объятья, крича, что принадлежит ему и он должен воскреснуть для жизни, ибо она — его собственность. Девушка думала, что относится к нему как любящая дочь, всякая другая родственница на ее месте ухаживала бы за ним точно так же. Все, что она делала, было овеяно чистотой, целомудрием: внимательный уход, предупредительные заботы так заполнили ее жизнь, она была так поглощена единственным желанием вылечить его, что дни текли быстро и было не до мучительных вопросов о потустороннем мире.
Но для того, чтобы заставить его делать впрыскивания, ей пришлось выдержать настоящую борьбу. Он выходил из себя, отрицал ценность своего открытия, называя себя олухом. Она тоже кричала в ответ. Теперь верила в науку она, негодовала она, видя, что он усомнился в собственном гении. Он долго упорствовал, наконец, не в силах противиться ее власти, уступил, желая избежать нежных попреков, какими она осыпала его каждое утро. После первых же впрыскиваний он испытал огромное облегчение, хотя и отказывался это признать. В голове у него прояснилось, силы мало-помалу возвращались. Теперь торжествовала Клотильда, она гордилась Паскалем, восхваляла его открытие и возмущалась, что он не радуется, глядя на самого себя — живой пример чудес, какие он может творить. Паскаль улыбался, он лучше начинал разбираться в собственном заболевании. Рамон прав: это просто нервное истощение. И кто знает, пожалуй, все обойдется.
— Это ты приносишь мне исцеление, девочка, — говорил он, не смея признаться в своих надеждах. — Понимаешь ли, дело не в лекарствах, а в руке, которая их дает.
Выздоровление затянулось на весь февраль. Погода оставалась такой же ясной и холодной, но по-прежнему не было дня, чтобы бледное, зимнее солнце не согревало бы гостиной. И все же порой Паскалем овладевали приступы черной меланхолии, когда больной вновь поддавался своим страхам, а его сиделка, отчаявшись, усаживалась в дальнем углу комнаты, чтобы не раздражать его понапрасну. В такие минуты он снова терял надежду на выздоровление. Он становился желчным, язвительным.