Собрание сочинений. Т. 3
Шрифт:
– Вы, простите за выражение, из них будете? – Я, не засмущавшись затравленно, как в детстве, подтвердил кив ком головы его догадку. – Ну ничего… ничего… вот жах нем – полегче станет… родился кошка – мяукать будет, как говорят армяны…
В тоне участкового было такое искреннее, неподдельное сочувствие к столь горестному, на его взгляд, происхождению человека, что я засмеялся.
– Канай отседова, мент, ни хрена тебе сегодня тут не обломится, – сказал Степан Сергеевич с просто-таки испугавшей меня ненавистью к представителю власти. – Ты есть враг всех народов!
– Ну, Степ, ты совсем очумел. Я не враг, а как раз наоборот. Я, если хочешь
Я счел нужным высказаться в том смысле, что совершенно ничем не задет, да и давно, слава богу, привык не чувствовать себя как-либо задетым даже самыми дремучими, низковатыми репликами насчет моего родного «все-каверзного» племени.
– Спасибо тебе, человек с большой буквы, за правильные чувства… мы вот-вот с тобой назюзюкаемся, и я расскажу, как пострадал за тебя лично, – воскликнул участковый, обняв меня дружески.
– Отчепился бы ты, что ли, от человека, – сказал Степан Сергеевич, – мораторий-крематорий прямо хренов…
Тут возвратился Федя, обтирая полой майки матовую бутыль.
– Ей-Богу, православные, подавиться нечем, – виновато, но весело сказал он голосом быстро выздоравливаю щего человека, и все также стихийно рифмуя:
– Народный десант не возвратился еще
из продуктового рейда на нашу столицу.
В доме – Ленинградская образовалась блокада.
И нечем, повторяю с сожалением,
нам с вами подавиться…
Был там, правда, один рваный пакетик
порошкового лимонада,
но, наверно, Катька взяла его
и выкинула, гада.
Никаких теперь бабам не положено медалей
«За взятие Колбаски», «За оборону Пива»
и «За покорение Тушенки».
Хоть кипяти лебединую песню из крапивы
да заправляй ее козлиным монпансье
и чернью мышиной пшенки.
Занюхаем-ка давайте этот рывок
листочком смородины.
Вот до чего довели партийные паразиты…
– На святую рифму советую не покушаться, – с раздражением предупредил участковый. – Всему есть предел, понимаешь.
– Может, мы, Федор, тогда поквакаем? – сказал Степан Сергеевич. – Только я сходить не могу. Рука, вишь, одна занята. – Он с любовью пригляделся к своей странной самоделке.
– Я враз сбегаю, там небось полна уже коробочка моей КПЗ, – сказал Федя, – хотя меня ревматизма с утра по… – Восприняв служебно-угрожающее движение желвака на щеке участкового, он выразился гораздо интеллигентней, чем намеревался: – Помучивает она меня, сукоедина.
– Ты, писатель, тиснул бы, что ли, телегу, как на родине Глинки и Твардовского с Исаковским завсельпо кислород нам перекрывает, сука такая тараканья, – скрипнул зубами участковый. – А район родственно поддерживает эту зловредную цитадель спекуляции.
–
Тот миролюбиво возразил:
– Любой дуре известно, что по всем правилам движения букв внутри слов – ци-та-дель. Чего уж ты, Степ?
– А я говорю, что гораздо правильней будет ци-да-тель.
– Ци-та-дель, Степ.
– Ци-да-тель.
– Нет, ци-та-дель.
– А я что вмозговываю тебе целых пять минут?
– Люди! Так это ж я сказал – ци-та-дель! – начиная выходить из себя, возопил участковый.
– Ты говорил ци-да-тель.
– Я-а-а го-во-ри-и-л ци-да-те-е-ль… – повторил участковый с саркастической интонацией моего деда, и точно так же, как он, горестно покачивая головой…
Это уж потом подумалось мне, что люди – существа более глубокородственные, чем это иногда им кажется и как бы ни старались убедить их в обратном бездарные теоретики человеконенавистничества.
И точно так же, как человеку с внимательным умом и добродушным слухом открываются вдруг в языке русском неприметные иноязычные корни или слова, уходящие корнями своими к праматеринской стихии, еще не разделенной довавилонской речи, – совершенно так же замечаем мы иногда нечто гишпанское, непонятно откуда взявшееся в жестах, скажем, литовки, сроду не знакомой ни с одним испанцем, а в созерцательном движении души грузина, не выезжавшего никогда за пределы Мцхеты, – нечто японское, и так далее. И, отметив сие обнадеживающее обстоятельство, вы не можете не почуять, что игра подобных любовных заимствований в нашей людской жизни поистине таинственна и прекрасна, что, более того, игра эта историческая Божественна. Нисколько не мешая ни отдельному человеку, ни народу существовать в собранном виде, ставшем национальным Целым, делает она необходимыми мысль о тупой нелепости ксенофобии и стыд за неблагородство расистских умозаблуждений…
– И это я го-во-р-и-ил ци-да-те-е-ль, – повторил участ ковый, взглядом своим, тоже напомнившим мне взгляд деда, как бы выпрашивая свидетельской поддержки у Небес.
Очевидно, трагический сарказм был им заимствован вместе с жестами библейского Иова у какого-то погоревшего водителя, который при задержании в ответ на обвинение мента, должно быть, то и дело повторял заплетающимся языком: «И это я вел ма-ши-ну в пья-ном ви-и-де…»
– Да! Говорил и говоришь, – продолжал настаивать Степан Сергеевич, лицо которого, кстати, сразу вдруг напомнило мне подзабалдевшее лицо лукавого крестьянина с картины какого-то фламандца.
– Ци-да-тель?
– Вот именно.
– Конечно, я и затрекаться мог с похмелюги, – растерянно сказал участковый. – Поправиться надо бы, Степ.
– Привык настырничать на больших дорогах, – подобрел слегка Степан Сергеевич, одолев врага в словесном поединке. – Так и быть, поправься, рублесшибало асфаль-тово-шоссейное.
Рука участкового тряслась, когда медленно подносил он спасительную кружку к устам.
Скосив увлажненный взгляд, он смотрел на нее и на смердящую поверхность сивухи так, как встречающий человек еще издалека вглядывается в лицо друга, которого не видел несметное количество лет, и как бы даже не веря, что тот выходит из вагона и вот – движется ему навстречу. И точно так же, как целуют дорогого гостя, разом и взасос, участковый приник к кружке и не отникал от нее, пока не жахнул все до последней капли. Жахнув, моментально заговорил. Это вновь разом вспыхнул от алкоголя угасший было в речи поправившейся личности словесный хворост.