Собрание сочинений. Т. 5

Чёрный Саша

Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя… Пушкин

Сквозь льдистое оконце С морозной вышины Глядит литое донце Серебряной луны. По кровле ветер пляшет, Гудит в ночном саду, И снег волнистый пашет На скованном пруду… Но здесь, в углу родимом, Ночной не страшен клик: Лампада алым дымом Ласкает темный лик. Не спится старой няне. Лежанка, как огонь… Прошелестели сани, Зафыркал бодрый конь. Бревно в углу стрельнуло, Мороз — что час — лютей. Кот моется у стула, Зовет-сулит гостей. Прислушалась, привстала: Часов старинных хрип, И за стеной средь зала Шагов знакомых скрип. Вошла ворчунья в зальце, Зажав в руке костыль… Со свечки каплет сальце, Трещит-чадит фитиль, Бумага

грудой белой Разрыта на столе, Лесок оледенелый Сверкает на стекле. Над ширмой, как заплата, Сухой полыни клок. Цветная кисть халата Взлетает мерно вбок… «Опять, неугомонный, Проходишь до утра, Как домовой бессонный? Давно в постель пора!» Сняла нагар со свечки. Кот входит важно в зал. Поэт у жаркой печки, Скрестивши руки, стал. В саду — глухие вскрики И лунные межи… «Дай, старая, брусники, Да сказку расскажи…» На стареньком диване У мерзлого окна Дремотный голос няни, Как плеск веретена. В руках мелькают спицы, Трясется голова, И вьются небылицы — Волшебные слова: Про лешего Антипку, Про батрака Балду, Про золотую рыбку, Про кузнеца в аду… Зарделось в зале лето, Шумит-шуршит травой. В простенке тень поэта С курчавой головой… А кот все горбит шубу, Не тот ли это кот, Что был прикован к дубу У синих-синих вод? «Распелась… Вот чечетка! Смотри, в саду — светло». И крестит няня кротко Любимое чело. Не спится дряхлой няне. Все косточки болят… В оранжевом тумане Мерцает тихий сад. Завыли псы. Не волк ли? В окне сугроб — копной. Шаги за стенкой смолкли. «Улегся. Спи, родной…» За снежным перелеском — Не гость ли? Ох, Творец! — Залился ровным плеском Веселый бубенец. Быть может, друг столичный! Пойти бы на крыльцо… Беседы, хохот зычный, Шипучее винцо… Вот Сашеньке б утеха! Сидит в снегах, как волк. Но отзвенело эхо, И колокольчик смолк. Пора вставать. Поспала. В углу белеет печь… Баранки обещала Она ему испечь. <1927>

ЛОМОНОСОВ-ОТРОК ^*

1.

Над палубой крутою Рыбацкой шхуны «Чайка» Волнистою фатою Клубятся облака, И северные волны Шипят, и тускло блещут, И, расступаясь, плещут В дубовые бока. Порою мыс горбатый, — Усеян голышами, — Мелькнет спиной покатой И пенистой каймой, Да сосенки на взгорье, Распластаны на части, Поклонятся сквозь снасти И сгинут за кормой. У мачты мальчик зоркий Сидит и смотрит в море: Встают и льются горки Расплавленным стеклом… Они напевом песни, Согласными рядами, Плывут-плывут грядами, Поют морской псалом. Сквозной игрой лучистой Заголубела льдина… Куда стремится льдистый Сверкающий алтарь? А под кормой из влаги, Блеснув спиною гладкой, Взвилась косою складкой Неведомая тварь. Так рано сникло солнце… И парус вздулся туже. Мерцают веретенца Бесчисленных светил. И мальчик смотрит-смотрит: Кто мудрый, в синем мраке, Исчислит Божьи знаки, Их горний путь и пыл? Встал месяц в дымном свете… Горит фонарь на баке. Отец готовит сети, И рыбаки молчат. Кто отроку расскажет О чужеземных странах, О теплых океанах, Про звездный вертоград? В огромном Божьем доме — Подводные теченья, Луна в полночной дреме, Цветенье льдистых глыб… Там в городах далеких Есть книги, карты, школы, А здесь лишь парус голый, Да груды влажных рыб…

2.

Игрушка непогоды, Заплыл фрегат заморский В неведомые воды, К холодным берегам. Вверху — грядою скалы, Внизу, бедны и грубы, Поморских хижин срубы, Да птиц полярных гам. Юнец со шхуны «Чайка» Плывет к фрегату в шлюпке, — У ног седая лайка Сидит, задравши нос. По лесенке висячей Вскарабкался он лихо, За ним, качаясь тихо, Пушистый лезет пес. Матросы гостю рады, И пес такой забавный… Точеные наяды Круглятся на носу. Веселый рыжий юнга Взял мальчика за плечи. Слова нерусской речи, Как щебет птиц в лесу. Трап вниз и вход, как норка… Ступеньки, переходы, — Приплывший

в шлюпке зорко Глядит по сторонам. А рядом юркий юнга То вверх, то вниз ныряет, Смеется, словно лает, Бьет лапой по штанам. Средь низкой, темной залы Забавный гость ни с места, — Напрасно рыжий малый Прочь тянет за кафтан… На гнутой ножке глобус! На полках книжек горы, И медные приборы, И карты звездных стран!.. Но буквы непонятны… Они, как клад зарытый, — Слова — немые пятна На корешках тугих. В глазах вскипают слезы… Очнулся отрок русский И лестницею узкой Поднялся и притих. Глухонемым чурбаном Простился с моряками. На западе багряном Суровая печаль. Скрипят и гнутся весла. К ногам прижалась лайка, И с детским плачем чайка Метнулась к тучам вдаль. Подмокла соль в лукошке, — Пускай бранят на шхуне… Луч в облачном окошке, Как смутный, дальний зов… В душе зарделся факел, И тысячи вопросов Плывут из-за утесов, Из-за глухих лесов!

3.

Над кровлей вьются хлопья, Снега шипят-дымятся, И весла, словно копья, Чернеют у стены. С сугробов, с крыш, с заборов Несется пыль седая, И вьется, оседая, Вдоль Северной Двины. Перед оконцем снежным, В пустой избе мерцая, Горит тюльпаном нежным Огарок восковой. Над книгой — тихий отрок… Буран стучится в сени. По балке ходят тени. В трубе протяжный вой. В ногах медвежья полость… Весь вечер без попреков: Отец уехал в волость, А мачеха в гостях. В грамматике славянской Перечитал все строчки. В углу, как гриб на кочке, Спит лайка на сетях. Треща, погасла свечка. Влез мальчик на полати. Под полостью в колечко Свернулся, словно кот. В часы ночного мрака В душе встает чредою, Как звезды над водою, Знакомый хоровод: Чудесный зал фрегата, — Приборы, книги, глобус! Скелет морского ската, Полярный сноп огней… И Сухарева Башня С петровской школой новой, — Заезжий гость торговый Рассказывал о ней. И в час ночного бденья Срывается молитва: «Ты, Свет и Утешенье, Опора слабых сил! В меня вдохнул Ты жажду, — Тебе ль ее отринуть?.. Не дай во мраке сгинуть И утоли мой пыл…» Метель поет все тише, Под полостью так жарко. В ларе скребутся мыши, Проснулись петухи. И в голове бессонной Плывут-плывут рядами, Размерными ладами, Невнятные стихи… Трески сушеной вязки Шуршат в сенях на стенке. У проруби салазки Опять забыл убрать… «В Москву!» — вздохнула вьюга, «В Москву!» — шепнули мыши, И снежный дед на крыше Гудит: «Бежать, бежать…» 1928 Париж

ЛЮСЯ И ДЕДУШКА КРЫЛОВ ^*

I

Люся легла в кроватку. На ночном столике аккуратно разложила свои любимые вещи: камушек с океана, безносую китайскую собачку и басни Крылова и, как всегда перед сном, стала думать о разных разностях… Днем ведь думать трудно: то школа, то уроки, то всякие домашние разговоры о дяде Вани, от которого ни шерсти, ни молока…

Какого им молока от дяди Вани нужно?.. Странная публика!

В тишине и темноте совсем-совсем другие мысли в голову приходят… Как приходят, — никто не знает. Думает, например, Люся о мышах. На каком языке разговаривают мыши? Есть ли у них под полом мышиное училище? И вдруг — чик! — мышь перепрыгнула на Северный полюс… А что, если бы на Северном полюсе поставить центральное отопление? Лед бы весь растаял, на теплой земле вырос бы Булонский лес, и можно было бы туда летать на аэроплане к эскимосам на дачу… Для белых медведей Люся решила оставить небольшой холодный уголок: они ведь тепла не любят… Ходила бы к ним в гости и кормила их с ложечки мороженым.

Потом стала думать о баснях. Как будто стихи и как будто не стихи. И всё разговоры, а в конце «мораль». Мораль — это, должно быть, выговор за плохое поведенье… «А я бы повару иному велел на стенке зарубить…» И почему-то одни строчки в сантиметр, а другие длинные-длинные, как дождевой червяк… Вот только «Стрекоза и Муравей» вся ровненькая…

По улице прокатил одинокий автомобиль, рявкнул басом: «Охрип! Охрип! Охрип!» — и умчался. Люся вздохнула, подложила под голову, чтоб мягче было спать, кулачок и уснула.

* * *

Кто это у кроватки раскашлялся? Люся открыла глаза да заодно и рот — удивительно! В комнате голубой молочный свет. Под табуреткой, в ногах постели колышется облако. На табуретке сидит добродушный грузный старик и ухмыляется… О! Да это же он… Конечно! Она ведь отлично помнит по картинке: вот так, совсем так сидит он на своем памятнике: в Летнем саду…

Девочка прислонилась к подушке, посмотрела на облако — расплылось! — и робко спросила:

— Скажите, вы… дедушка Крылов?

Старик кивнул головой.

— Это вы мне снитесь, да?

— А, может быть, и не снюсь. Ты почем знаешь?

— Нет, снитесь… Во-первых, сквозь вашу жилетку обои видно. А во-вторых, кто ж наяву на облаке в комнату приплывает? Да еще ночью… Консьержка бы вас с облаком ни за что не впустила. Она сырости очень не любит.

— Ишь ты какая умная, Люся!

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Догадался. Очень твое имя к тебе подходит: маленькая, беленькая, светлый чубик, на щеках ямочки. Люся, да и только.

Девочка рассмеялась.

— А вас зовут Василий Андреевич! Я тоже знаю. Только уж вы позвольте, я вас буду дедушкой звать. К вам «Василий Андреевич» совсем не подходит. Вы не обидитесь?

— Нет. У меня вас, внучат, — миллион и один. Стало быть — дедушкой и зови.

— Спасибо, дедушка. Очень, я рада, что вы пришли. Очень! Только сядьте в креслице. Табуретка твердая, и я боюсь, чтобы вы не растаяли, как ваше облачко…

Дедушка Крылов осторожно ткнул себя пальцем под ребра и улыбнулся.