Собрание сочинений. Т. 5
Шрифт:
Раскрыла Люся басни и посмотрела на памятник. Нет, совсем он, дедушка Крылов, не сердитый. За что ж сердиться? Она только хотела узнать, да и то обо всем спросить не успела.
В воскресенье вечером Люся долго ворочалась в постели и не могла заснуть: увидит или не увидит она опять во сне дедушку Крылова? Ведь он обещал прийти в воскресенье снова. Неужели забудет? Положим, русских девочек и мальчиков немало. И таких, которые не станут к нему с расспросами приставать и басни критиковать. Вот он их во сне и будет навещать… по очереди. Ах,
Но Люся ошиблась. Заснула — и вдруг кто-то ей в лицо дунул. Открыла глаза и расплылась: дедушка! Сидит на постели в персидском халате, на голове татарская шапочка колпачком, левым глазом ей подмигивает.
— Здравствуй, девочка. Что смотришь! Не узнала?
— Узнала! Какой у вас костюм интересный… Можно погладить?
— Погладь.
— Очень к вам идет. Точно вы большое кресло с персидскими узорчиками… А шапочку я такую непременно своему Мишке сделаю. Повернитесь, пожалуйста, в профиль! Хороша, теперь я запомнила… Дедушка, а я перед вами очень, очень виновата.
— Это еще что за новости?
— Во-первых, я в прошлый раз во сне ошиблась… Назвала вас Василием Андреевичем, а ведь вы… Иван Андреевич. Правда?
— Ну, беда не велика. Давай-ка подумаем, почему ты ошиблась. Ты что днем читала, когда меня первый раз во сне видела?
— «Ундину», дедушка. Третий раз читаю и начитаться не могу.
— Так. А кто «Ундину» написал, знаешь?
— Жуковский. Поэт. Гладкое такое личико, как яйцо, и добрые глаза.
— Знаю, знаю, как же. А как Жуковского звали?
— Василий Андреевич!
— Вот и ясно! Со мной говорила, а о нем думала. Огорчаться не стоит. Когда я в Петербурге жил… давно это было… тогда, когда еще ни твоего папы, ни мамы на свете не было, — изучал я древнегреческий язык. Однажды, после обеда, прилег я на диван. Голуби ко мне в форточку прилетали, пшеницу я для них на подносе всегда держал… Ходят голуби по ногам, воркуют тихонько, стонут. Я под их музыку и заснул. И увидел во сне старшего греческого бога Зевса. Будто он сидит на кафедре в белом купальном халате, строгий такой, и оранжевую молнию в руке держит. А я перед ним на скамеечке, оробел совсем, притих. Зевс меня и начал экзаменовать:
— Как по-гречески «самовар»?
Молчу.
— Гм. А «клюква» как?
Молчу.
— Гм… Как «Демьянова уха»? Тоже не знаешь?
Молчу.
Насупил Зевс косматые брови, вынул из-за пазухи записную книжку и говорит:
— Кол. А кол, дружок, это самая последняя отметка, хуже и быть не может… Как, говорит, твоя фамилия?
А я весь затрясся, зубами стучу, еле выговорил:
— Иван Крылович Андреев.
Видишь, какие во сне промашки бывают… Рассердился старик, хлопнул своей молнией по кафедре. Дым, треск… и исчез. Просыпаюсь: голубь у меня на плече сидит и меня в пуговицу клювом долбит…
Люся всплеснула руками.
— Ай, как страшно!.. Дедушка, расскажите мне про Петербург что-нибудь? Что вам в Петербурге больше всего нравилось?
— Пожары. Что ж ты глаза вытаращила? Очень это красивая штука. Проскачет по Невскому ездовой-пожарный и в трубу трубит… Обоз за ним прогремит… Стекла
— Постойте, дедушка. Я не понимаю. Какие кони? Какая каланча? Почему шары?
— Как не понимаешь? Обоз кто привез? Кони. А на каланче (высокая башня такая над Думой) всегда дежурный пожарный ходит: чуть где пожар, сейчас же он тревогу подымет.
— Ну… У нас в Париже совсем не так. Пожарные всегда на автомобилях выезжают.
— На чем?
— На ав-то-мо-би-лях.
— Не понимаю.
— Ах, дедушка, какой вы странный. Это такие самокатные экипажи. Внутри бензин… Пыхтит и едет, запах только очень скверный. А пожарный резиновую грушу нажимает: тяф-тяф-тяф! И все дают дорогу. Очень просто.
— А лошади где?
— Лошадей никаких нет. И каланчи у нас нет. Где загорится, по телефону дадут знать…
— Что это ты какие слова выдумываешь…
— Совсем не выдумываю. Не знаете телефона?! С одной стороны ящичек, с другой стороны ящичек, посередине проволока. Дзинь-дзинь! Алло! Кто говорит? Люся! — Что вам угодно? — У нас пожар. — Очень приятно, сейчас приедем… Вот и все… Есть и без проволоки. Ей-богу, дедушка. Из Парижа спрашивают: «Как ваше здоровье?» А из Нью-Йорка отвечают: «Спасибо, у меня насморк, чего и вам желаю!»…
Дедушка недоверчиво покачал головой.
— Так вы, пожалуй, и про аэроплан не поверите?
— Кушанье, что ли, французское?
— Да нет же! Это такая машина с планочками, хвостом вертит, бензин чихает, — а она людей по воздуху перевозит. Через океан или через Монблан, — ей все равно…
— Скажешь! Этак, по-твоему, и медведи по воздуху летают! Выдумщица какая!
— И летают. Из Москвы недавно немец один в Берлин на аэроплане медвежонка привез… Вы, дедушка, и про кинематограф тоже ничего не знаете? Люди по полотну бегают и всякую чепуху представляют. То есть не люди, а фотографии такие… Быстро-быстро, как пауки по воде. Поезд подходит к мосту, жулик бросается в воду, за ним полицейский. Потом — фить! — гостиная, старичок фабрикант ломает руки: кто украл мою любимую картину? Фить! Жулик уже в Африке и подкрадывается к носорогу… Фить!.
Крылов огорченно вздохнул:
— Постой, Люся. Запутала ты меня совсем. Фить да фить. Страусы у вас по потолкам еще не бегают?
— Не бегают, дедушка.
— И то слава Богу! В голове от твоих сказок звенит… А что за труба на столбе?
— Это, дедушка, граммофон.
— Ишь, ты слово какое. Что за штука такая? Кофе мелют, что ли?
— Ах, какой вы смешной! Вот вы сейчас увидите, какой это… кофе…
Люся соскочила на пол, подбежала к граммофону, выбрала одну пластинку, пыхтя, завела с трудом пружину и лукаво посмотрела на дедушку.