Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
Шрифт:
Модест Иванович пошел по указанному направлению и скоро нашел здание почты, утонувшее в каштанах.
Купив конверт и лист почтовой бумаги, он облокотился на конторку и, скрипя дрянным пером, не хотевшим выпускать чернила, вывел своим каллиграфическим почерком Ленькино имя.
Он хотел коротко написать Леньке, что здоров и помнит сына, но увлекся и написал на четырех страницах романтическое завещание, в котором увещевал Леньку любить мир, свободу и самостоятельность. В конце он приписал, что уезжает далеко и может погибнуть, и послал отцовское благословение.
Когда
Он бросил конверт в ящик и стремительно, словно письмо могло выскочить из ящика и догнать его, убежал.
Во дворе ему попался Христо. Парень стоял у сарая в высоких рыбачьих сапогах и полосатом тельнике и смазывал из жестяной банки олифой непромокаемый рыбачий костюм.
Сердце у Модеста Ивановича забилось тревожнее. Он понял, что Христо готовится к ночному отплытию. Он подошел, потрогал с любопытством промасленную желтую холстину костюма и спросил:
— Значит, сегодня едете?
— Сегодня, — нехотя буркнул Христо.
— Ночью?
— Да, — еще короче и суше бросил парень и отвернулся, явно не желая разговаривать.
Вечером, когда стемнело и синий плат вечернего неба протлел звездными углями, Модест Иванович нежданно заявил Клаве, что ему нужно поехать в Севастополь.
На недоуменный вопрос Клавы, почему ему вздумалось ехать на ночь, Модест Иванович, не сморгнув, соврал, что днем на почте он случайно встретил старого товарища по гимназии, который служит в Севастополе, и тот пригласил его к себе.
— Почему же ты мне не сказал ничего днем, котик? — спросила Клава с внезапным подозрением и взглянула в упор на Модеста Ивановича.
Но он спокойно выдержал ее взгляд, а тускло горевшая лампа не позволила Клаве заметить изменившуюся окраску его щек.
— Да просто забыл, — ответил он небрежно.
Клава помолчала.
— Я тебя провожу, котик, до трамвая, — сказала она решительно.
— Пожалуйста.
Голос Модеста Ивановича звучал искренне, и Клава, все еще недоверчиво, не в силах понять, что, собственно, затевает Модест Иванович, — а она была уверена в этом, — вышла с ним вместе из дому.
По дороге к остановке трамвая она спросила после долгого молчания, решив вопрос по своему разумению:
— Ты не донесешь, котик?
Модест Иванович посмотрел на нее уничтожающе.
— За кого ты меня принимаешь?
— Прости… — сказала Клава.
Модест Иванович уселся в вагон и помахал на прощанье Клаве рукой.
— Завтра вернусь! — крикнул он уже на ходу.
Клава пошла обратно, Модест Иванович встал и вышел на площадку вагона. Белое платье Клавы растаяло в темноте. Тогда, на глазах изумленного кондуктора, Модест Иванович спрыгнул на полном ходу. Он не удержался на ногах и упал лицом в кусты, росшие вдоль пути. Поднявшись, ощупал исцарапанное лицо, прорванную на коленке штанину и, прихрамывая, пошел к бухте.
Над водой повис белый и густой, как вата, туман; но Модест Иванович шел уверенно: он хорошо запомнил место. Подойдя к стоянке «Святого Николая», он разулся и влез в черную похолодевшую воду. Она приятным холодком обожгла его икры.
Влезая в баркас,
Модест Иванович открыл кубрик, залез в него и, набросив на себя парус, притаил дыхание. Он не мог сказать себе, сколько времени он пролежал в душной каморке, пахнущей рыбой, небеленым холстом и смолой. Наконец глаза его стали слипаться, а он заснул.
Проснулся он от легких толчков и тихого говора. В баркас, раскачивая его, один за другим влезали люди, переговариваясь шепотом. Модест Иванович прислушался, но разговор шел по-гречески.
Вдруг дверца кубрика открылась, и что-то тяжелое упало на ногу Модеста Ивановича. Он чуть не закричал от боли и, закусив губу, несколько секунд мотал головой, чтобы отвлечься от мозжащего горения в голенной кости.
Протянув руку, он нащупал холодное и гладкое дерево и, скользя по нему пальцами, узнал приклад ружья. От этого открытия ему стало холодно, и он неожиданно икнул. Он сжал горло, стараясь задавить икоту, но она становилась все чаще и громче.
К счастью, на баркасе жалобно заскрипели уключины, и в их звуке потонула икота Модеста Ивановича.
По содроганиям корпуса Модест Иванович понял, что «Святой Николай» уже идет по бухте на веслах. Гребцы молчали. Только плескались тихо и сонно весла, и у носа, под головой Модеста Ивановича, шуршала вода.
Через некоторое время баркас стало слегка покачивать. По более громким плескам весел и по отрывочным фразам Модест Иванович сообразил, что город уже остался позади.
На баркасе произошла короткая суматоха, что-то жестко зашуршало, и Модест Иванович повалился на бок. Он не мог понять, в чем дело, и не сразу догадался, что «Святой Николай» пошел под парусом. Он почувствовал только, что рокотание воды под носом усилилось. Усилились и размахи баркаса. Несколько раз Модеста Ивановича больно ушибло о какие-то жесткие деревянные выступы. Приклад ружья плясал по ногам, но Модест Иванович боялся до него дотронуться и отодвинуть в сторону.
У него начала сладко и душно кружиться голова. Из-под ложечки подступала к горлу тупая давящая волна. Модест Иванович тщетно менял положение, насколько мог в низком ящике кубрика. Давящая волна усиливалась, и наконец Модест Иванович не выдержал.
Его начало травить. Казалось, что кто-то засунул руку в желудок, и, ухватившись за живое мясо, выворачивает его наружу, как перчатку. Это было так болезненно и страшно, что, забыв обо всем, он приподнялся, измазанный и залитый, и отчаянно завыл:
— Помоги-и-ите!
Не успел смолкнуть его крик, как тяжелые сапоги застучали у дверки кубрика. Модест Иванович услыхал несколько греческих, резко брошенных слов, затем дверца кубрика распахнулась, узкий луч фонарика ударил в темноту, и чья-то рука, поймав ногу Модеста Ивановича, с силой выволокла его наружу.
Дрожащий от боли и страха, он взглянул и увидел над собой трех склонившихся людей. При синеватом сумраке ночи они показались ему великанами. Один взмахнул рукой. В руке синим отсветом сверкнул клинок.