Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
Шрифт:
Флигель состоял из двух крошечных комнат с плотно утоптанными, крашенными масляной краской земляными полами. Пахло сушеной травой и наливкой. В первой комнате стоял круглый ореховый стол, шкаф, стулья; вторую занимала гигантская домодельная кровать.
Старик сложил вещи на пол и сказал Клаве:
— Зиви, Кляво. Я пойду сказу, Христо скличу.
Он ушел, еле протискиваясь широкими квадратными плечами в игрушечную дверь.
Клава повернулась к Модесту Ивановичу:
— Ну, котик, тебе нравится?
Модест Иванович неопределенно улыбнулся. Внимание его было привлечено иконостасом развешанных на стене олеографий. Висели они здесь, видимо, давно и были густо засижены мухами, но под слоем мушиных точек можно было легко разобрать портреты усатых и носатых людей в расшитых куртках-безрукавках и слоеных юбочках-фустанеллах.
С ног до головы эти люди были обвешаны оружием. За широкими поясами у каждого торчало, по меньшей мере, три пистолета и такое же количество прямых и кривых ножей, и опирались они на ружья с вычурными прикладами.
— Ты не знаешь, Клавочка, кто это? — спросил заинтересованный Модест Иванович.
Клава припудривала нос перед зеркальцем и небрежно оглянулась.
— А!.. Эти? Бог их знает. Какие-то греческие разбойники или офицеры. Кто их разберет. Тут, у греков, в каждом доме их по сотне.
Модест Иванович попытался прочесть надписи под портретами, но они оказались напечатанными по-гречески. Он вздохнул и сел.
Со двора постучали.
— Войдите! — крикнула Клава, спешно пряча пуховку в дорожную пудреницу.
Отверстие двери заслонилось темным силуэтом, и в комнату втискался огромный и высокий, как кирасирская строевая лошадь, парень с дубленым кирпичным лицом.
Он снял с головы белую морскую фуражку, сверкнувшую золотым якорем, и, выпрямившись, почти достал теменем потолок.
— Калиспера, Клява, — произнес он; и от его голоса, низкого и рокочущего, дрогнули легким звоном стекла в окне.
— Калиспера, Христо, — ответила Клава и, показав на Модеста Ивановича, отрекомендовала. — Вот познакомься. Мой муж, Модест Иванович.
Парень положил фуражку на стол и недоверчиво поглядел на Модеста Ивановича.
— Муз? Когда зенилась, Клява?
— Недавно.
Парень прищурил на Модеста Ивановича зрачки, темные и лиловатые, как зрелая слива.
— Маленький муз. Негодящий, — решил он неожиданно, и прежде чем Модест Иванович успел обидеться, парень взял его ручищей за пояс брюк и приподнял на поларшина.
— Легкий, — проворчал он с обидным сожалением, ставя опешившего Модеста Ивановича на пол. — Зенсине тязелый муз надо. Зенсине легкий муз мало.
Модест Иванович попятился от парня в угол и оттуда раздраженно прикрикнул:
— Невежа!
Клава шутя ударила парня по руке.
— Фу, медвежище! Чурбан, Христо, —
— Ну да, — зло огрызнулся Модест Иванович, держась за пояс, — у тебя все славные. Он мне пуговицы оборвал.
— Ничего, котик. Я пришью. Садись, Христо, рассказывай, — защебетала Клава, подвигая Христо стул.
Он сел грузно и прямо, как каменный, аккуратно подтянув ровно заглаженные белые брюки.
— Цего рассказывать? Нецего рассказывать, — мрачно заметил он. — Изаксон мосенник.
— Ну? Почему? — спросила Клава.
— Мосенник! Деньги не прислал. Три раза писал — нет денег. Без денег нет работы. Ты скази Изаксону: Христо даром работать не будет. Работа опасная, сама знаес. Другого хозяина найду.
Клава усмехнулась.
— Не сердись, дружок. Изаксон не мог. Застой был в деле. Он со мной прислал, просил извинить. Вот, получай двести.
Она запустила руку за корсаж, вынула висящий на шелковом шнурке мешочек, отсчитала двадцать червонцев и, свернув в комочек, сунула Христо. Он, не считая, небрежно и равнодушно положил их в грудной карман ластикового кителя.
— Хоросо.
— Ну, а как дела, Христо? Скоро?
Христо повернулся, стул затрещал под его каменным задом. Он беспокойно кивнул сливяным зрачком на Модеста Ивановича, присевшего на подоконник. Клава заметила его взгляд.
— Ничего, Христо. При нем можно.
Христо пожал плечами и оперся на стол. Между ним и Клавой завязался быстрый и наполовину загадочный для Модеста Ивановича разговор. Среди попятных фраз о таможенниках, об опасном времени, наставшем для работы, мелькали совсем неизвестные Модесту Ивановичу слова.
Христо загорелся, болтал руками и сотрясал голосом стекла. Он говорил о какой-то «боре», поминутно упоминал «горишняк» и «низовку», «шаланду» и «дрейф», «фальшборт» и «лавировку». Сыпал, словно из мешка, специальными словечками, и от них все, что он говорил, было загадочно и заманчиво для Модеста Ивановича. Согнувшись на подоконнике, он вытянул шею и неотрывно слушал рокочущий разговор парня, а блекло-голубые глаза его, прикованные к дубленому лицу Христо, мерцали острым упрямым блеском.
— Не раньсе на неделе, — сказал Христо. — Остовая низовка задувает. Накат больсой. Нельзя в море выйти, пропадем к цортовой матери, И Тодька болен.
— Ну, как это неприятно, — сказала недовольно Клава. — Опять затяжка. Изаксон сердиться будет.
— Раньсе нельзя, — отрубил Христо и встал. — Коли нузен буду, говори Яни: он склицет.
— Ну, что ж. На нет суда нет. Но только при первой возможности выходи.
— Цто з, я себе враг? Мне тозе тянуть не дело, — ответил Христо, хлопая Клаву по руке.