Собрание сочинений. Т.13.
Шрифт:
До полудня Северина спала глубоким сном. Проснувшись, она с изумлением обнаружила, что Жака все еще нет; растопила печку, оделась и принялась ждать; наконец, часа в два, умирая от голода, она решила пойти в ближайший ресторан позавтракать. Сделав кое-какие покупки, она вернулась в комнату тетушки Виктории, и тут-то появился Жак.
— Я так тревожилась, дорогой!
Северина бросилась ему на шею и заглянула в глаза:
— Что произошло?
Жак совершенно обессилел, его бил легкий озноб; ровным, безжизненным голосом он успокаивал ее:
— Да так, одно неприятное дело. Ты ведь сама знаешь, какая у нас каторжная работа.
Тогда, понизив голос, ластясь к нему, она робко проговорила:
— Только вообрази, о чем я подумала… О, ужасно гадкая мысль, она заставила меня так страдать… Я говорила себе, что теперь, когда я тебе все рассказала, ты, пожалуй, не захочешь меня больше знать… И уже решила, что ты ушел
К ее горлу подступили слезы, и она разразилась рыданиями, исступленно прижимая его к себе.
— Любимый, если б ты только знал, как мне нужна твоя нежность!.. Люби, люби меня сильнее, ведь только одна твоя любовь может помочь мне забыть… Я поведала тебе все свои невзгоды и теперь заклинаю тебя: не покидай свою Северину!
Ее волнение передалось Жаку. Он понемногу оттаивал. И наконец пробормотал:
— Успокойся, я люблю тебя, отбрось все страхи.
Он подумал о своей роковой судьбе, о том, что ужасный недуг вновь возвратился к нему, и теперь ему уже не исцелиться от него вовек. И в свою очередь заплакал — от стыда и безграничного отчаяния.
— Люби, люби меня и ты, всеми силами своей души, я нуждаюсь в этом не меньше тебя!
Она вздрогнула, захотела узнать:
— У тебя какое-то горе, расскажи мне, в чем дело.
— Нет, нет, не горе… Я даже не могу тебе объяснить, вроде ничего и не случилось, но у меня так тяжело на душе, я до того несчастен…
Молодые люди обнялись, словно надеясь найти в этом объятии прибежище от ужасной тоски. Они бесконечно страдали, не видя впереди ни забвенья, ни прощения. И плакали, чувствуя себя игрушкой в руках слепых сил жизни, сотканной из борьбы и смерти…
— Уже время думать об отъезде, — произнес Жак, освобождаясь из объятий возлюбленной. — Вечером ты опять будешь в Гавре.
Северина, потерянно глядя в даль, мрачно прошептала после недолгого молчания:
— Если б я хоть была свободна, если бы не было мужа!.. Тогда б мы быстро обо всем позабыли!
У него вырвался протестующий жест, и он громко сказал:
— Не убивать же его!
Северина пристально посмотрела на Жака, и он вздрогнул от удивления, что с его языка слетели такие слова, — ведь он никогда об этом не думал! Но если уж в нем живет неодолимая жажда убийства, отчего не убить человека, который стал им помехой?.. Когда Жак прощался с Севериной, торопясь в депо, она опять обняла его и, страстно целуя, проговорила:
— Люби меня крепче, дорогой. Я же стану любить тебя все сильнее и сильнее… Мы еще будем счастливы.
Жак и Северина вернулись в Гавр, охваченные тревогой; теперь они стали вести себя особенно осмотрительно. Раз уж Рубо все знает, не начнет ли он их выслеживать, чтобы захватить врасплох и отомстить? У них еще свежи были в памяти его дикие вспышки ревности, им была знакома грубая натура бывшего мастерового, способного в любую минуту кинуться в драку. При взгляде на Рубо — грузного, молчаливого, с мутным взором — им каждый раз казалось, что он вынашивает свирепый план, готовит западню, хочет расправиться с ними. Вот почему целый месяц они встречались, соблюдая тысячу предосторожностей и все время помня о грозящей опасности.
Между тем Рубо все реже бывал дома. Не исчезал ли он намеренно, чтобы внезапно нагрянуть и застать их в постели? Но, видно, страхи эти были напрасны. Напротив, его отлучки становились все более длительными, Рубо никогда невозможно было застать дома, все свободное время он отсутствовал и возвращался за минуту перед тем, как надо было заступать на дежурство. Работая днем, он умудрялся забегать к себе в десять часов, завтракал за пять минут и исчезал до половины двенадцатого; в пять вечера, когда его сменял другой помощник начальника станции, Рубо нередко уходил до утра. Спал он всего несколько часов. То же происходило и в те недели, когда он дежурил ночью: освобождаясь в пять утра, он даже не заходил к себе, ел и спал, должно быть, вне дома, — во всяком случае, вновь появлялся лишь в пять вечера. Несмотря на все это, Рубо довольно долго удавалось сохранять пунктуальность образцового служаки, он приходил на дежурство минута в минуту и, хотя нередко валился с ног от усталости, ни разу не присаживался, добросовестно делая свое дело. Но вот с некоторых пор начались срывы. Уже дважды Мулену, другому помощнику начальника станции, пришлось ожидать его по целому часу, а как-то утром, узнав, что Рубо после завтрака не возвратился, Мулен, человек добрый и славный, подменил своего товарища, чтобы избавить того от нагоняя. И мало-помалу медленная деградация Рубо начала сказываться на его работе. Днем он уже не был тем деятельным человеком, каким его знали подчиненные, — требовательным к себе и другим: раньше он встречал и отправлял каждый поезд, упоминая в своем докладе начальнику станции самые незначительные факты. Теперь же, по ночам,
На самом же деле Рубо не вылезал теперь из Коммерческого кафе — там одна из небольших удаленных комнат второго этажа мало-помалу превратилась в игорный зал. Толковали, будто в этот притон каждую ночь ходят женщины, но в действительности там бывала лишь одна дама, любовница какого-то капитана, завзятая картежница; ей было уже за сорок, и никто на нее не смотрел как на женщину. Помощника начальника станции приводила сюда роковая страсть к игре, она зародилась в нем вскоре после убийства, когда он случайно сыграл партию в пикет, постепенно она усилилась и стала властной потребностью, ибо, как ничто, отвлекала и приносила успокоение. Азарт настолько завладел этим грубым самцом, что даже убил в нем тяготение к женщине, он до такой степени поглотил Рубо, что сделался для него единственным источником наслаждений. Нельзя сказать, что Рубо мучили угрызения совести, что он искал забвения, дело было в другом: его семейная жизнь разладилась, все было непоправимо испорчено, и он обрел утешение в эгоистическом удовольствии, которое мог вкушать один, — безраздельно предался страсти, довершавшей его разложение. Даже вино не могло бы принести ему такого облегчения, чувства такой внутренней свободы, когда часы летят быстро и незаметно. Житейские заботы больше не тревожили его, ему казалось, что он живет полной жизнью, но в каком-то далеком мире, недосягаемый для тех неприятностей, которые в прежнее время приводили его в ярость. Несмотря на бессонные ночи, он чувствовал себя отлично, даже растолстел, заплыл плотным желтоватым жиром, его мутные глаза едва виднелись из-под набрякших век. Домой он приходил всегда полусонный, с трудом волоча ноги, и проявлял полнейшее равнодушие ко всему.
В ту памятную ночь Рубо решился достать из-под пола триста франков золотом, ему необходимо было уплатить карточный долг полицейскому комиссару Кошу — помощник начальника станции проигрывал партию за партией. Опытный игрок, Кош отличался завидным хладнокровием и был поэтому грозным противником. Впрочем, он уверял, что играет ради удовольствия, занимаемая должность вынуждала этого бывшего военного и старого холостяка соблюдать приличия и делать вид, будто он всего лишь завсегдатай кафе, что не мешало ему нередко просиживать за картами до глубокой ночи, очищая кошельки своих партнеров. Об этом ходило немало разговоров, Коша обвиняли также в том, что он пренебрегает своими служебными обязанностями, утверждали даже, будто ему предложат подать в отставку. Но пока все оставалось по-старому: дел у полицейского комиссара было мало, стоило ли требовать от него особого рвения? И он по-прежнему довольствовался тем, что по утрам ненадолго появлялся на железнодорожной платформе, где каждый его приветствовал.
Прошло три недели, и Рубо вновь задолжал Кошу около четырехсот франков. Он как-то заявил, что наследство, полученное женой, позволяет им теперь жить безбедно; однако Северина, тут же с усмешкой добавил он, не выпускает деньги из рук. Вот почему, мол, он не сразу уплачивает карточные долги. Надо сказать, что долги эти не давали Рубо покоя, и как-то утром, оставшись один в квартире, он опять приподнял фриз и вытащил из тайника кредитный билет в тысячу франков. Рубо дрожал всем телом, он волновался куда больше, чем в ночь, когда доставал кошелек с золотом; тогда ему удалось убедить себя, будто только роковое стечение обстоятельств заставило его взять то, что ему не принадлежит, но теперь он уже становился на путь воровства. Он ощутил дурноту, мурашки забегали у него по спине, ведь он дал обет вовек не притрагиваться к этим проклятым деньгам. В свое время он поклялся, что лучше умрет с голоду, — и вот все же крадет их! Рубо не мог бы сказать, когда именно он утерял щепетильность, всегда отличавшую его в денежных делах, — должно быть, это происходило постепенно и объяснялось тлетворным воздействием преступления. Запустив руку в отверстие, он с отвращением едва не отдернул ее, ему показалось, будто она наткнулась на что-то мягкое и влажное, и его чуть не вырвало. Он быстро вставил фриз на место и опять поклялся, что лучше отрубит себе руку, чем вновь дотронется до паркета. Хорошо еще, что Северина его не видела! Рубо с облегчением вздохнул и, чтобы окончательно прийти в себя, залпом выпил полный стакан воды. Сердце его радостно билось — теперь он не только уплатит долг, у него еще хватит денег на игру!