Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Золя Эмиль

Одно слово особенно часто повторяется при перечислении агитаторов, — слово: иностранцы.«Принято, — говорит Тэн, — что публика галерей представляет народ с таким же правом и даже большим, чем депутаты. Между тем это та же публика Пале-Рояля, иностранцы,праздношатающиеся, любители новостей, парижские вестовщики, корифеи кофеен, будущие столпы клубов, словом, экзальтированные головы буржуазии, равно как и чернь, бушующая у дверей и швыряющая камнями; она набирается среди экзальтированных голов простонародья». Слово «иностранцы» поразило меня. Итак, Тэн намекает, что французская революция произведена иностранцами. Во время Коммуны 1871 года тоже толковали, что восстание произведено иностранцами, и приводили имена нескольких поляков и бельгийцев. Но мы, очевидцы событий Коммуны, мы пожимаем плечами над этой странной манерой писать историю. Мне кажется, что мы должны тем сильнее пожимать ими, когда Тэн прибегает к тому же способу. Спрашиваю вас, к чему приплетены иностранцы к нашим революционерам восемьдесят девятого! Они доказывают одно только: давление, какое современные события произвели на ум Тэна помимо его сознания.

То же самое следует сказать про зловещие лица, виднеющиеся среди бунтовщиков. «В ночь с 13-го на 14-е, — говорит Тэн, — грабили лавки хлебников и виноторговцев…»

Бродяги, оборванцы, многие «почти голые», «большинство, вооруженное, как дикари», с «страшными лицами»; они из тех людей, «каких не встречаешь среди белого дня»; «многие из них иностранцы, прибывшие неизвестно откуда…» Опять иностранцы! И какая зловещая картина, с какой охотой автор распространяется о ней, как чувствуется, что мерзавцы, осмеливающиеся воровать хлеб потому, что голодны, внушают ему отвращение и ужас. Я также помню, что видал во время Коммуны эти «страшные лица, эти фигуры, которые не встречаешь среди белого дня». То были рабочие, мелкие лавочники, с которыми ежедневно сталкиваешься на улице, но только они провели перед тем ночь на гауптвахте, бороды их были небриты, лица закопчены пылью, — вот и все. Надобно было бы покончить раз навсегда с легендой о революционных страшилищах, о бандитах, выходящих из-под земли в дни восстания. Как может Тэн, ум такой светлый, такой приверженец правды, повторять этот вздор? Неужели же он думает, как и буржуа, одуревшие от страха, что существует особый революционный контингент людей? Восстание набирает в свои ряды людей из народа, с которым мы встречаемся среди белого дня на улицах, и если лица становятся страшны, то потому, что страсти искажают их. Казалось бы, нечего указывать на эти вещи, доступные всякому наблюдателю, человеку, имеющему претензию быть натуралистом. Несколько прогулок по Парижу во время Коммуны спасли бы его от многих ошибок.

К тому же почему это он так суров к тем, кого зовет «экзальтированными головами буржуазии»? Эти экзальтированные головы, по его словам, образуют публику Пале-Рояля. Он обвиняет их в том, что они создали революцию. Без сомнения, они ее создали, и только они одни могли создать ее, так как она была к их выгоде. Прочитайте эту страницу, в которой Тэн выразил всю глухую злобу, которую внушают ему деятели революции; «Представим себе этих руководителей общественного мнения такими, каковы они были за три месяца перед тем: Демулен — адвокат без дел, живущий в меблированных комнатах, по уши в долгах и имея в кармане всего лишь несколько луидоров, вырванных у семьи; Лустало, еще более неизвестный, принятый в прошлом году в бордоский парламент и прибывший в Париж, чтобы состарить себе карьеру; Дантон, тоже адвокат второго разбора, выходец из какой-то лачуги в Шампани, занявший денег, для того чтобы заплатить за свою контору, и который кое-как сводил концы с концами лишь благодаря луидору, отпускаемому в неделю его тестем, продавцом лимонада, Бриссо, праздношатающийся, когда-то подвизавшийся в литературных подпольях и который кочует вот уже пятнадцать лет из Англии в Америку, откуда ничего не вывез, кроме продранных локтей и ложных идей; наконец, Марат, освистанный писатель, неудавшийся ученый, провалившийся философ, подделыватель собственных опытов, уличенный физиком Шарлем с поличным в научном плутовстве и низверженный с высоты своего непомерного честолюбия на незначительный пост ветеринара в конюшнях графа Артуа».

Всех их казнит Тэн за то, что они бедны, честолюбивы и прибыли в Париж искать счастья. Разве это такое преступление? Мы все, в том числе и сам Тэн, искали счастья в Париже. Он негодует на них за то, что они новые люди, не имеющие обеспеченного положения и ренты, гарантированной правительством. Уж не хочет ли он, чтобы революция была произведена консерваторами-реакционерами? В сущности, это его мечта, и мы разберем сейчас такую странную фантазию.

В первой части, изучающей анархию, Тэн показывает возмутившуюся толпу, захватившую власть и совершающую насилия, как дикий зверь. Слово «дикий зверь» беспрестанно повторяется. Народ в массе в его глазах животное, устремляющееся туда, куда его влечет инстинкт. К тому же историк очень легкомысленно относится ко взятию Бастилии. Он утверждает, что не народ взял крепость, а сама крепость сдалась народу, и не замечает, что событие от этого становится еще удивительнее: оно характеризует положение, крушение власти и вооруженной силы перед волей подданных.

Тэн гораздо более распространяется об уличных восстаниях, об убийствах, совершаемых толпой. Я приведу убийство Бертье, [55] составившего кадастр Иль-де-Франса, чтобы уравнять подати. Толпа видела врагов во всех чиновниках, занимавшихся налогами или продовольствием. Голод руководил ее галлюцинациями и мщением. Бертье, семидесятичетырехлетний старик, схвачен разъяренной кучкой людей. «Когда его привели в аббатство, то конвой его рассеялся; его подтащили к фонарю. Тогда, видя, что он погиб, он вырвал ружье у убийц и стал храбро защищаться. Но один из солдат Конного полка пробил ему живот сабельным ударом; другой вырвал у него сердце. Случайно повар, отрезавший голову де Лоне [56] , губернатору Бастилии, находился тут, ему дали нести сердце, солдат взял голову, и оба отправились в Ратушу, чтобы показать эти трофеи Лафайету. Возвратясь в Пале-Рояль и засев в кабаках, они, по требованию народа, выбрасывают эти бренные останки в окно и доканчивают свой ужин, тогда как над ними проносят с триумфом сердце в букете из белой гвоздики».

55

Интендант Парижа Бертье де Совиньи, снискавший ненависть в народе своей жестокостью и реакционностью, оказался в начале революции замешан в гнусных спекуляциях зерном. Бертье пытался бежать, но был арестован в Компьене, привезен в Париж и 22 июля 1789 года растерзан голодной толпой перед парижской Ратушей.

56

Губернатор Бастилии маркиз де Лоне был убит во время взятия крепости парижским народом 14 июля 1789 года.

Это убийство и подробности, которыми оно обставлено, ужасны. Я рекомендую еще рассказ о событиях 5 и 6 октября, про парижских женщин, отправившихся в Версаль просить хлеба. Тэн объясняет, что эти женщины набирались среди публичных женщин. Между тем подробности, сообщаемые им далее, показывают, что то были пуассардки, работницы, женщины простонародья.

И какое зрелище, какой урок! Общий крик: «Хлеба и в Версаль!» Семь или восемь тысяч женщин идут туда пешком. Их допускают в Собрание. «Одна пуассардка командует в галерее, и по ее знаку сотни женщин кричат или умолкают, между тем как она обращается к депутатам и отделывает

их: „Кто это там говорит? Велите замолчать этому болтуну. Дело не в этом; дело в том, чтобы достать хлеба…“» Эти слова характеризуют положение. Тэн приводит и другие, еще более типичные. «Господин президент, — говорили женщины Мунье, который принес им королевский указ, — полезно ли это? Даст ли это хлеб парижским беднякам?» Эта толпа возбуждена до бешенства. Женщины кричали, уходя: «Мы принесем голову королевы на пике». На Севрском мосту другие объявили: «Надо ее зарезать и наделать кокард из ее кишок». Однако в Версале, после ужасающих сцен развязка быстро превращается в идиллию. «Королева подошла к балкону с сыном и дочерью, но ее встретил рев: „Не надо детей!“ Ее хотят иметь одну под выстрелами, и она это поняла. В эту минуту Лафайет, прикрывая ее своей популярностью, появляется вместе с ней на балконе и почтительно целует у ней руку. В возбужденной толпе совершается перелом; в этом состоянии нервного напряжения мужчины, а в особенности женщины переходят из одной крайности в другую, и ярость граничит со слезами… Толпа расчувствовалась и принялась обниматься между собой; гренадеры надевают свои шапки на телохранителей. Все пойдет хорошо; народ возвратил своего короля…» Отныне революция в полном ходу. Она превосходно олицетворяется этой толпой, которая хочет хлеба и свободы, которая режет и плачет, потому что у королевы поцеловали руку. Все это самопроизвольно, как хорошо заметил сам Тэн. Если тридцать радикалов Национального собрания декретируют революции, то потому, что они — верное выражение этой толпы и что сама эта толпа представляет общее состояние Франции в острый период кризиса.

III

Перехожу ко второй части тома. Национальное собрание и его дело. В этой части в особенности надо искать настоящей мысли Тэна, той, которую он скрывает под научным покровом.

Он показал крушение королевской власти. Когда здание гнило, оно падает само собой. Король превратился в игрушку, чиновники трепещут, армия не препятствует бунтовщикам или примыкает к ним. Следует, кроме того, ясно определить, что революция прежде всего является бунтом против налога, восстанием голодных, которых нищета наталкивает на насилия, В один и тот же момент во всех концах Франции крестьяне освобождают себя сами. Национальное собрание в Париже работает среди этого возбуждения, и на его дело должно, естественно, отозваться общее направление.

Тэн оказывается явно пристрастным относительно этого дела. Картина, которую он набрасывает — заседаний Собрания, — принадлежит человеку, никогда не присутствовавшему при парламентских прениях. Шум его удивляет, споры тревожат. Он объявляет, что при тех условиях, при которых оно совещалось, под давлением толпы и среди гвалта Собрания, оно не могло создать ничего хорошего. Таким образом, мы понимаем, чего бы ему хотелось. Так как он сам признал существование нищеты и злоупотреблений, так как он согласен, что реформы необходимы, то ему грезится совет министров или самое небольшое, ограниченное собрание делегатов, восседающих в торжественной тиши кабинета за зеленым сукном и степенно обсуждающих судьбы Франции. Извне нация терпеливо дожидалась бы. Комиссары не торопились бы и премудро регулировали бы каждую подробность. Затем, когда бы они кончили свое дело, Людовик XVI декретировал бы счастье своих подданных. Эта удивительная фантазия достойна кабинетного человека. Тэн вполне высказался в ней. Беспорядок мешает ему; ученые, по его мнению, естественные пастыри людского стада. Что может быть прекраснее собрания образованных и сведущих людей, рассуждающих об истинных нуждах края, в то время как бунт ревет на улице. Но что очень комично, так это то, что Тэн сердится на революцию за то, что она совершена по плану «Общественного договора» отвлеченными людьми. Послушаем его самого: «Применяйте „Общественный договор“, если вам угодно, но применяйте его к людям, для которых его сфабриковали. Это люди отвлеченные, не принадлежащие ни к какому веку, ни к какому народу, чистейшие отвлеченности, выросшие из-под метафизического жезла…» И далее: «Во всяком случае, дело идет теперь не об отвлеченности, не об изуродованном человеке, но о французах 1789 года. Для них одних писали конституцию; следовательно, их одних следует иметь в виду, а очевидно, они люди особого рода, имеющие свой собственный темперамент, свои способности, свои наклонности, свою религию, свою историю, целый нравственный и умственный склад, склад наследственный и прочный, завещанный первобытною расой и в который каждое великое событие, каждый политический и литературный период, совершившийся в последние двадцать столетий, вносили свою метаморфозу, свою складку». Прекрасно сказано. В творении Учредительного собрания были худо прилаженные части, которые роковым образом рухнули; одни только прочные части удержались, как это бывает со всяким человеческим произведением. Но что не может не вызвать улыбки, так это то, что Тэн так заботится о французах восемьдесят девятого года, о французах реальных и живых, для которых он мечтает о логической рассудительной конституции без малейшего уклонения вправо или влево, словом, о конституции, написанной за столом, покрытым зеленым сукном.

А восстание-то, как он с ним распоряжается? Разве восстание не сидит в крови французов восемьдесят девятого года? Дело в том, что если «Общественный договор» был утопичен, то конституция Тэна, основанная на расе, тоже была бы утопична. Он так же, как и Руссо, не принимает во внимание живых людей. Он показывает нам разгоряченную Францию, нацию, восставшую против налогов, монархию, рухнувшую сама собой, громадную и неотвратимую катастрофу, и говорит нам с хладнокровием кабинетного человека: «Необходима была бы конституция, логически составленная людьми беспристрастными и спокойными». Вот славная идея! Как он распорядится с толпой? Где найдет беспристрастных и спокойных людей? Есть у него армия, чтобы навязать свою конституцию? Может он заставить события устремиться вправо, когда они устремляются влево? Я все более и более утрачиваю в Тэне натуралиста.

К тому же он на этом не останавливается. Не пускаясь в рассуждения о том, какова бы должна быть эта конституция, он намечает двумя-тремя штрихами, что следовало бы делать в восемьдесят девятом году. Во-первых, вот вам беспристрастные и спокойные люди, которые должны были бы поработать над конституцией: «Без сомнения, в конце концов, хорошенько поискав, можно было найти во Франции в 1789 году пятьсот — шестьсот опытных людей: во-первых, интенданты и военные командиры каждой провинции; затем прелаты-администраторы больших епархий, члены парламентов, которые в сфере своих судов имели не только юридическую власть, но и частью административную; наконец, главные члены провинциальных собраний, все люди с весом и здравомыслящие, привыкшие обращаться с людьми и делами, почти все гуманные, либеральные, умеренные, способные понять трудность, равно как и необходимость великой реформы; в самом деле, при сравнении с доктринерской болтовней Собрания, их переписка, изобилующая фактами, предусмотрительная и точная, производит самый странный контраст».