Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
Шрифт:
Сколько ты получишь отличий! Какие бурные аплодисменты вызовет раздача наград! Ну, а я — уж я-то не намерен загонять себя до полусмерти, словно ломовая лошадь. Я постараюсь получить только одну награду — за сочинение, и если получу ее, с меня довольно. Что делать — не всем дано блистать. В мире столько дураков, что можно без особого позора составить им компанию.
Не хватит ли громоздить глупость на глупость? По-моему, четырех страниц вполне достаточно. Вот подожди — я приеду и тогда уж выложу все мои несуразные мысли — ты просто устанешь слушать.
Итак, дружище, я собираюсь поставить точку. Только что кончил письменную по химии и совсем отупел: ничто так не действует мне на нервы, как химия. Впрочем, все существительные женского рода действуют на меня таким же образом. (Не удержался, чтобы не закончить глупостью.)
До скорого свидания. Твой верный друг.
1859
БАТИСТЕНУ
Париж, 23 января 1859 г.
Дорогой друг!
В предыдущем письме я сообщил тебе, что собираюсь в самом скором времени поступить на службу в какое-нибудь ведомство. Это решение было отчаянным, нелепым. Все мое будущее было бы исковеркано, мне предстояло просиживать соломенное сиденье, тупеть, все глубже увязать в болоте рутины. Я смутно предвидел эти грустные последствия и ощущал ту невольную дрожь, какая бывает у человека перед прыжком в холодную воду. К счастью, на краю бездны меня остановили, глаза мои открылись, и я в ужасе отступил, убедившись, как глубока пропасть, увидев грязь и острые камни, которые ждали меня на дне. Подальше от этой казенщины, от этой клоаки! — воскликнул я, а потом, озираясь по сторонам, стал громко кричать, умоляя о совете. Мне ответило эхо, насмешливое эхо, которое лишь повторяет наши слова и, не давая ответа, отсылает наши вопросы обратно, словно говоря, что человек должен рассчитывать лишь на самого себя. Тогда я стиснул руками лоб и принялся думать, напряженно думать. «Жизнь — борьба, — сказал я себе. — Так будем бороться и не отступим ни перед тяжелым трудом, ни перед заботами». Я могу сдать экзамен на степень бакалавра наук, могу поступить в Центральную школу [57] и стать инженером. «Не делай этого! — воскликнул чей-то голос в пространстве. — Горлица не вьет себе гнезда вместе с ястребом, бабочка не собирает нектар с крапивы. Чтобы труд принес плоды, надо, чтобы он был по душе. Чтобы написать картину, прежде всего нужны краски. Твой кругозор не расширится, а, напротив, станет у же. Ты так же не создан быть ученым, как не создан быть чиновником. Ум твой всегда будет убегать от алгебры в какие-то другие сферы. Не делай этого, не делай этого!» И когда с тревогой я спросил, какой же путь мне надлежит избрать, тот же голос ответил: «Послушай, мой совет покажется тебе нелепым, бессмысленным, ты скажешь, что не двигаешься вперед, а пятишься назад. Но в этом мире, дитя мое, есть идолы, которым каждый приносит жертвы, и есть такие ступени, преодолеть которые можно, только помучившись, — иной раз совершенно безрезультатно. Провозгласи себя литератором — и у тебя потребуют диплом бакалавра словесности. Без диплома не обойтись. Диплом — ключ ко всем профессиям. Без него нельзя продвигаться по дороге жизни. Если ты глуп, но у тебя есть это грозное орудие, ты считаешься умным. Если ты талантлив, но учебное заведение не дало тебе аттестата, удостоверяющего твой ум, — ты глуп. За дело, мой мальчик, за дело! Начни-ка снова зубрить: rosa — роза, rosae — розы, и т. д. Вперед, на завоевание драгоценного талисмана! Выручайте, Вергилий и Цицерон! Всего только год, быть может, даже полгода каторжного труда, а потом с укрощенным Гомером и Титом Ливием под мышкой, научившись делать переводы с латыни и греческого на французский и с французского на греческий и латынь, ты будешь во всеоружии и, потрясая вожделенным клочком пергамента, сможешь издать торжествующий возглас: „Я литератор, я литератор!“»
57
Центральная школа. — Имеется в виду Высшее училище гражданских инженеров.
И едва отзвучал этот боевой клич, голос в пространстве умолк.
Дорогой Байль, я бросаю высокий стиль и повторяю тебе языком самой что ни на есть прозаической прозы, что начинаю учить словесность,а как только получу диплом, возьмусь за юриспруденцию. Эта профессия (раз уж профессия необходима) во многом близка моим взглядам. Итак, я решил стать адвокатом, но можешь быть уверен, что уши писателя всегда будут высовываться из-под судейской шапочки. Вот что, ты ведь занимался словесностью самостоятельно, так скажи мне, в каких пределах я должен изучить греческий и латинский, словом, какой минимум знаний необходим для сдачи экзамена. Например, придется ли мне сочинять латинские стихи, делать переводы с французского на греческий и т. д.? Заниматься я буду дома (не смейся, я будузаниматься), а репетитора найму только для того, чтобы он исправлял мои письменные работы. Теперь моя позиция тебе совершенно ясна, и ты можешь в нескольких словах набросать для меня программу действий. С нетерпением жду ответа. Оторвись на минуту от своей книжки, скажи, что проделал с латинским и греческим ты сам, и я полюблю тебя еще больше. — Что до степени бакалавра наук, то я вовсе не отказываюсь от этой мысли. Как только меня примут на факультет словесности, тотчас начну второе сражение — в Сорбонне.
Уверен, что ты одобришь мое решение. Есть
Желаю тебе провести дни карнавала веселее, чем их предстоит провести мне. У меня, очевидно, они будут весьма унылыми. Чувствую себя прекрасно, трубочка моя потихоньку дымит. Желаю, чтобы твое здоровье и твоя носогрейка были не хуже, чем у меня.
Передай поклон родителям. Жму руку.
Твой прилежный друг.
1860
ПОЛЮ СЕЗАННУ
Париж, 16 января 1860 г.
Дорогой Сезанн!
Оказавшись обладателем огромной суммы в двадцать сантимов и обдумывая, как наилучшим образом ее истратить, я решил, что этих денег как раз хватит на то, чтобы немного поболтать с тобой. Я заполню четыре странички и, подобно богу, сотворившему мир, скажу: «Это хорошо!»
Читаю Данте, и вот фраза, которую я нашел в песни V «Ада»: «Любовь, любить велящая любимым» — и т. д. И я подумал, что самому богу угодно, чтобы великий поэт оказался прав. Я знаю одного превосходного юношу, который сильно влюблен, и мне бы хотелось, чтобы любовь повелела любить и женщине, которую он любит. Это было бы огромным счастьем для моего друга. По крайней мере, когда Смерть протянет к нему свои острые когти, он сможет сказать: «Я не боюсь тебя, я знал любовь и могу умереть». И, как Виктор Гюго, он воскликнет:
Я нынче в спор вступлю с бегущими годами: — Бегите, быстрые! Мне больше не стареть! Что соблазнять меня увядшими цветами? Цветку моей души вовеки не истлеть [58] .……………………………………………
Недавно у одной знакомой дамы я увидел старинную закоптевшую гравюру. Я не мог оторвать от нее глаз, и восторг мой был оправдан, когда оказалось, что она подписана Грезом. На ней изображена молоденькая крестьянка, высокая, редкостной красоты линий. Настоящая олимпийская богиня, но выражение ее лица так наивно и так мягко, что эта красота почти что превращается в миловидность. Трудно сказать, что в ней лучше, — задорное личико или великолепные плечи. Когда смотришь на нее, испытываешь одновременно нежность и восторженное изумление. Я плохо разбираюсь в рисунке, я не знаю, хороша ли эта гравюра, но знаю одно — она мне нравится. Впрочем, Грез всегда был моим любимцем, и я долго стоял перед офортом, обещая себе влюбиться в оригинал, если только у подобного портрета, который, конечно, является мечтой автора, может найтись оригинал.
58
Перевод Н. Рыковой.
Ты знаешь Ронсара? Должно быть, нет. Вот стихи этого поэта:
Пойдем, возлюбленная, взглянем На эту розу, утром ранним Расцветшую в саду моем. Она, в пурпурный шелк одета, Как ты, сияла в час рассвета И вот уже увяла днем. [59]И подумать только, что г-н Депрео осмелился критиковать человека, способного написать такие стихи! Буало! Евнух! Поэт, который замечает в стихе только цезуру и рифму. Как прекрасно сказал Альфред де Мюссе: автор «Налоя» [60] вместо нектара, которым угощали нас поэты средневековья, потчевал своих читателей «остуженным лекарственным отваром».
59
Перевод В. Левика.
60
«Налой» — герои-комическая поэма Буало.
Париж представляет печальное зрелище. Он похож на угрюмую дуэнью или на картину божественного Шайяна [61] — бессмертного изобретателя бессмертного навоза. Земля покрыта грязью, небо — тучами, дома — уродливой краской, женщины — косметикой всех расцветок. У всех здесь лица скрыты под масками. И если сорвать с человека маску, то, быть может, под ней окажется не настоящее его лицо, а вторая маска. О, господи, ну и фразы! Я совсем зарапортовался. А ведь я просто хотел сказать, что погода плохая, а карнавал в самом разгаре.
61
Шайян — бесталанный художник, уроженец Экса, послужил впоследствии Золя прототипом для образа Шэна, приятеля скульптора Магудо (роман «Творчество»).