Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

Красота

Я, урод в человечьем ряду, в аллергии, как от крапивы — исповедую красоту. Только чувство красиво. Исповедую луг у Нерли, не за имя, а за то, что он полон любви и любви невзаимной. Исповедую спящей черты... Мне будить Тебя грустно и чудно. Прежде чем пробуждаешься Ты — пробуждается чувство. Исповедую исповедь-быль: в век научно-технический, бурный, гастролера, чье имя забыл, полюбила студентка-горбунья. Полюбила исподтишка, поливала цветы сокровенно. Расцветали в горбатых горшках целомудренные цикламены. Полюбила, от срама бледна, от позора таясь, как ракушка, Прежде чем появлялась она, появлялось сияние чувства. Лик закинув до забытья, вся светясь и дрожа от волненья словно зеркальце для бритья — вся ловила его отраженье. Разбить зеркальце не к добру. Была

милостыня свиданья. Просияло в аэропорту милосердье страданья. Переписка их, свято нага, вслух читалась на почте. Завизжала и прогнала, когда он к ней вернулся пошло. Он стоял на распутьях пустых, подбирал матерщину обидную. Он ее милосердье постиг, Как ему я завидую! Городка подурнели черты. А над нею — как холмик печали — плачет чувство такой красоты! Его ангелом называли. 1976

Старый Новый год

С первого по тринадцатое нашего января сами собой набираются старые номера сняли иллюминацию но не зажгли свечей с первого по тринадцатое жены не ждут мужей с первого по тринадцатое пропасть между времен вытри рюмашки насухо выключи телефон дома как в парикмахерской много сухой иглы простыни перетряхиваются не подмести полы вместо метро «Вернадского» кружатся дерева сценою императорской кружится Павлова с первого по тринадцатое только в России празднуют эти двенадцать дней как интервал в ненастиях через двенадцать лет вьюгою патриаршею позамело капот в новом непотерявшееся старое настает будто репатриация я закопал шампанское под снегопад в саду выйду с тобой с опаскою вдруг его не найду нас обвенчает наскоро белая коронация с первого по тринадцатое с первого по тринадцатое 1975

АВОСЬ!

Поэма

Поэму «Авось!» я начал писать в Ванкувере. Безусловно, в ванкуверские бухты заводил свои паруса Резанов и вглядывался в утренние холмы, так схожие с любезными его сердцу холмами сан-францисскими, где герой наш, «ежедневно куртизируя Гишпанскую красавицу, приметил предприимчивый характер ея», о чем откровенно оставил запись от 17 июня 1806 года. Сдав билет на самолет, сломав сетку выступлений, под утро, когда затихают хиппи и пихты, глотал я лестные страницы о Резанове толстенного тома Дж. Ленсена, следя судьбу нашего отважного соотечественника. Действительный камергер, создатель японского словаря, мечтательный коллега и знакомец Державина и Дмитриева, одержимый бешеной идеей, измученный бурями, добрался он до Калифорнии. Команда голодала. «Люди оцыножали и начали слягать. В полнолуние освежались мы найденными ракушками, а в другое время били орлов, ворон, словом, ели, что попало...» Был апрель. В Сан-Франциско, надев парадный мундир, Резанов пленил Кончу Аргуэльо, прелестную дочь коменданта города. Повторяю, был апрель. Они обручились. Внезапная гибель Резанова помешала свадьбе. Конча постриглась в монахини. Так появилась первая монахиня в Калифорнии. За океаном вышло несколько восхищенных монографий о Резанове. У Брет Гарта есть баллада о нем. Дописывал поэму в Москве. В нашем ЦГИА хранится рукописный отчет Резанова, частью опубликованный у Тихменева (СПб, 1863). Женственный, барочный почерк рисует нам ум и сердце впечатлительное. Какова личность, гордыня, словесный жест! «Наконец являюсь я. Губернатор принимает меня с вежливостью, и я тотчас занял его предметом моим». Слог каков! «...и наконец погаснет дух к важному и величественному. Словом: мы уподобимся обитому огниву, об который до устали рук стуча, насилу искры добьешься да и то пустой, которою не зажжешь ничего, но когда был в нем огонь, тогда не пользовались». Как аввакумовски костит он приобретателей: «Ежели таким бобролюбцам исчислить, что стоят бобры, то есть сколько за них людей перерезано и погибло, то может быть пониже бобровыя шапки нахлобучат!» Как гневно и наивно в письме к царю пытается исправить человечество: «18 июля 1805 г. В самое тож время произвел я над привезенным с острова Атхи мещанином Куликаловым за бесчеловечный бой американки и грудного сына торжественный пример строгого правосудия, заковав сего преступника в железы...» Резанов был главой того первого кругосветного путешествия россиян, которое почему-то часто называют путешествием Крузенштерна. Крузенштерн и Лисянский были под началом у Резанова и ревновали к нему. Они не ладили. В Сан-Франциско наш герой приплыл, уже освободившись от их общества, имея под началом Хвостова и Давыдова. Матросы на парусниках были крепостными. Жалование, выплачиваемое им, выкупало их из неволи. Таким образом, их путь по океану был буквальным путем к свободе. В поэму забрели два флотских офицера. Имена их слегка измененные. Автор не столь снедаем самомнением и легкомыс-лием, чтобы изображать лиц реальных по скудным сведениям о них и оскорблять их приблизительностью. Образы их, как и имена, лишь капризное эхо судеб известных. Да и трагедия евангельской женщины, затоптанной высшей догмой, — недоказуема, хотя и несомненна. Ибо неправа идея, поправшая живую жизнь и чувство. Смерть настигла Резанова в Красноярске 1 марта 1807 г. Кончитта не верила доходившим до нее сведениям о смерти жениха. В 1842 г. известный английский путешественник, бывший директор Гудзоновой компании сэр Джордж Симпсон, прибыв в Сан-Франциско, сообщил ей точные подробности гибели нашего героя. Кончитта ждала Резанова тридцать пять лет. Поверив в его смерть, она дала обет молчания, а через несколько лет приняла великий постриг в доминиканском монастыре в Монтерее. Понятно, образы героев поэмы и впоследствии написанной оперы «Юнона и Авось» не во всем адекватны прототипам. Текст оперы был написан мною в 1977 г. Композитор А. Рыбников написал на ее сюжет музыку, в которой завороженно оркестровал историю России, вечную и нынешнюю. В 1981 г. опера поставлена М. Захаровым в Театре им. Ленинского комсомола. Словом, если стихи обратят читателя к текстам и первоисточникам этой скорбной истории, труд автора был ненапрасен. ОПИСАНИЕ в сентиментальных документах, стихах и молитвах славных злоключений Действительного Камер-Герра НИКОЛАЯ РЕЗАНОВА, доблестных Офицеров Флота Хвастова и Довыдова, их быстрых парусников «Юнона» и «Авось», сан-францисского

Коменданта Дон Хосе Дарио Аргуэльо, любезной дочери его Кончи с приложением карты странствий необычайных.

«Но здесь должен я Вашему Сиятельству зделать исповедь частных моих приключений. Прекрасная Консепсия умножала день ото дня ко мне вежливости, разные интересные в положении моем услуги и искренность начали неприметно заполнять пустоту в моем сердце, мы ежечасно зближались в объяснениях, которые кончились тем, что она дала мне руку свою...»

Письмо Н. Резанова Н. Румянцеву

17 июня 1806 г.

(ЦГИА, ф. 13, с. 1, д. 687)

«Пусть как угодно ценят подвиг мой, но при помощи Божьей надеюсь хорошо исполнить его, мне первому из Россиян здесь бродить так сказать по ножевому острию...»

Н. Резанов — директорам Русско-амер. компании

6 ноября 1805 г.

«Теперь надеюсь, что «Авось» наш в Мае на воду спущен будет...»

От Резанова же 15 февраля 1806 г.

Секретно

Вступление

«Авось» называется наша шхуна. Луна на волне, как сухой овес. Трави, Муза, пускай худо, но нашу веру зовут «Авось»! «Авось» разгуляется, «Авось» вывезет, гармонизируется Хавос. На суше барщина и Фонвизины, а у нас весенний девиз «Авось»! Когда бессильна «Аве Мария», сквозь нас выдыхивает до звезд атеистическая Россия сверхъестественное «авось»! Нас мало, нас адски мало, и самое страшное, что мы врозь, но из всех притонов, из всех кошмаров мы возвращаемся на «Авось». У нас ноль шансов против тыщи. Крыш-ка! Но наш ноль — просто красотища, Ведь мы выживали при «минус сорока». Довольно паузы. Будет шоу. «Авось» отплытье провозгласил. Пусть пусто у паруса за душою, но пусто в сто лошадиных сил! Когда ж наконец откинем копыта и превратимся в звезду, в навоз — про нас напишет стишки пиита с фамилией, начинающейся на «Авось».

I Пролог

В Сан-Франциско «Авось» пиратствует — ЧП! Доченька губернаторская спит у русского на плече. И за то, что дыханьем слабым тельный крест его запотел, Католичество и Православье, вздев крыла, стоят у портьер. Расшатываются устои. Ей шестнадцать с позавчера, с дня рождения удрала! На посту Довыдов с Хвастовым пьют и крестятся до утра.

II

Хвастов: А что ты думаешь, Довыдов... Довыдов: О происхожденье видов? Хвастов: Да нет...

III

(Молитва Кончи Аргуэльо — Богоматери) Плачет с сан-францисской колокольни барышня. Аукается с ней Ярославна! Нет, Кончаковна — Кончаковне посолоней! «Укрепи меня, Матерь-заступница, против родины и отца, государственная преступница, полюбила я пришлеца. Полюбила за славу риска, в непроглядные времена на балконе высекла искру пряжка сброшенного ремня. И за то, что учил впервые словесам ненашей страны, что как будто цветы ночные, распускающиеся в порыве, ночью пахнут, а днем — дурны. Пособи мне, как пособила б баба бабе. Ах, Божья Мать, ты, которая не любила, как ты можешь меня понять?! Как нища ты, людская вселенная, в боги выбравшая свои плод искусственного осеменения, дитя духа и нелюбви! Нелюбовь в ваших сводах законочных. Где ж исток? Губернаторская дочь, Конча, рада я, что сын твой издох!..» И ответила Непорочная: «Доченька...» Ну, а дальше мы знать не вправе, что там шепчут две бабы с тоской — одна вся в серебре, другая — до колен в рубашке мужской.

IV

Хвастов: А что ты думаешь, Довыдов... Довыдов: Как вздернуть немцев и пиитов? Хвастов: Да нет... Довыдов: Что деспоты не создают условий для работы? Хвастов: Да нет...

V

(Молитва Резанова — Богоматери) «Ну, что тебе надо еще от меня? Икона прохладна. Часовня тесна. Я музыка поля, ты музыка сада, ну что тебе надо еще от меня? Я был не из знати. Простая семья. Сказала: «Ты темен» — учился латыни. Я новые земли открыл золотые. И это гордыни твоей не цена? Всю жизнь загубил я во имя Твоя. Зачем же лишаешь последней услады? Она ж несмышленыш и малое чадо... Ну, что тебе мало уже от меня?» И вздрогнули ризы, окладом звеня. И вышла усталая и без наряда. Сказала: «Люблю тебя, глупый. Нет сладу. Ну что тебе надо еще от меня?»

VI

Хвастов: А что ты думаешь, Довыдов... Довыдов: О макси-хламидах? Хвастов: Да нет... Довыдов: Дистрофично безвластие, а власть катастрофична? Хвастов: Да нет... Довыдов: Вы надулись? Что я и крепостник и вольнодумец? Хвастов: Да нет. О бабе, о резановской. Вдруг нас американцы водят за нос? Довыдов: Мыслю, как и ты, Хвастов, — давить их, шлюх, без лишних слов. Хвастов: Глядь! Дева в небе показалась, на облачке. Довыдов: Показалось...